На палачах крови нет. Типы и нравы Ленинградского НКВД - [34]

Теперь наоборот: Гоглидзе говорил о пробравшихся в органы госбезопасности коварных врагах народа Литвине, Геймане и прочих, о пытках, которые применялись к честным, безвинным людям, о расстрелах незаконно осужденных. В зале – тишина. Оглядываются друг на друга сидящие, когда гремят слова Гоглидзе о грядущем возмездии: преступившие закон будут наказаны!

Чекист Сергей Гоглидзе. Фотография 1930-х годов

Кто же преступил закон? Кто ставил к стенке невиновных? Вот сидит в первых рядах комендант управления Поликарпов – это он, это он командовал расстрелами! Ему, стало быть, и отвечать.

Вышел из Красного зала Александр Романович, видит: тычут в него пальцами сотрудники, говорят что-то между собой. Опустив голову, прошел мимо.

Как же так? Самохвалов с Альтманом лупили заключенных скрученным электропроводом, Драницын в лицо плевал от имени комсомола, Гертнер туфелькой давила мужские достоинства… Арестовывали, пытали, издевались… Литвин, сволочь, расстрельные протоколы подписывал, предписания давал… А теперь – отвечай, Александр Романович, за все, что они натворили. Пальцами на него указывают, а у самих под ногтями еще кровь не высохла! А с другой стороны – это ведь он командовал расстрелами: кровь невинных и на нем есть. Потом: Матвеева и то в тюрьму засадили за то, что всего лишь тысячу человек на тот свет отправил, а у него – ой-ей-ей! – в сорок раз больше.

Тут как раз вызвали в НКВД бывшего надзирателя Фёдора Куликова. Он рассказал: Поликарпов – потомственный тюремщик, его отец еще при царе здесь служил. Ухмылялись сотрудники: во-он, оказывается, откуда ниточка тянется! Пришлось коменданту сознаваться. Прочитал его признания Гоглидзе, черкнул размашисто:

«Уволить немедл!»

Страшно, тоскливо стало Поликарпову: не человек он теперь. Нет никакой возможности жить. Нет ему доверия, нет ему прощения. Без вины виноват. И никому ничего не докажешь. Пришел на работу, разложил документы по стопкам. Проверил ключи, приделал бирочки, чтобы разобрались, от какого замка каждый. Достал чистые листы бумаги, взял фиолетовый карандаш. Написал:

«Начальнику УНКВД Л О Комиссару госбезопасности I ранга т. Гоглидзе. За весь период моей работы в органах НКВД я честно и преданно выполнял круг своих обязанностей. Последние два года были особо напряженные по оперативным заданиям. Тов. Комиссар я ведь не виновен в том, что мне давали предписания я их выполнял ведь мое в этом отношении дело исполнительное. И я выполнял и отвечать за это конечно было бы неправильно. При выполнении приговоров при поступлении малейших заявлений я немедленно доносил спец-сводками не моя вина что оне попадали и не в те руки а вражеския. А я всегда эти сводки передавал Заковскому, Литвину, вроде этими сводками были недовольны, видимо комендантов в эту большую полосу надо было подчинить в секретном порядке представителю ЦК ВКП(б) или кому другому ответственному лицу. И вот теперь когда идут целый ряд разговоров об осуждении невиновных, когда я стал уже замечать что на меня скосо смотрят вроде указывают пальцами, остерегаются вроде недоверяют, будучи и так в очень нервном состоянии, и болезненном у меня язва желудка я совсем морально упал и пришел к выводу, что дальше я работать не могу нигде а здесь еще с укрытием службы моего отца совсем стал морально разбитым не способный к работе я решил уйти сосчитают за малодушие ну что ж не мог вынести… Тов. Комиссар простите за мое малодушие, поработавши столько конечно я не человек я жил только работой не знал дома. Моя последняя просьба не обижайте жену, она больная после потери обоих ребят, у нее рак, в служебные дела я ее не посвящал и причин смерти она не знает. Прощайте».

И поставил подпись. Еще раз огляделся: все ли в порядке. Закрыл кабинет. Пошел домой. Дома написал записку жене. Приколол ее булавкой к стене. Обмотал голову полотенцем, чтобы череп от выстрела не разнесло на куски. Вынул из кобуры кольт…

Впервые опубликовано в газете «Единство», 1990, август, № 15. С. 8.

Исповедь

Пошли нам, Господи, терпенье

В годину буйных, мрачных дней

Сносить народное гоненье

И пытки наших палачей.

Сергей Бехтеев, 1917 г.

На Васильевском острове моросил дождь. Я остановился у дома, где жил старый палач. В окне горела желтая лампа, шевелилась прозрачная занавеска: темный призрачный человек медленно двигался в комнатном полумраке. К тому времени я уже изучил архивы НКВД и написал биографии одиннадцати палачей. Но магическое число Светония не давало мне покоя. Тот, за занавеской, должен был стать двенадцатым. Мне давно хотелось познакомиться с ним: я мечтал записать его исповедь.

Я знал о нем немного. Его отец был дворником – подметал двор на Гороховой, где размещалась Чрезвычайка. Сын стал чекистом. На допросах любил сунуть арестанту за шиворот жука или таракана. Тварь бегала по спине и вызывала гробовой ужас. Так в могиле по бесчувственному телу ползают черви. А профессора Долголенко он просто убил: тот отказывался клеветать на философа Вернадского. Вернадский до революции был членом ЦК кадетской партии. В 1937 году кадеты подлежали уничтожению. Вернадский – тоже. Долголенко этого не понимал. Тогда с профессора сняли штаны и распростерли ниц. Палач захлестал резиновой дубинкой по ягодицам. Ягодицы превращались в месиво. Старик кричал, кричал, кричал. Потом попытался вырваться: вскочил, но, сраженный ударом, упал у двери и раскровянил лоб о косяк…