На палачах крови нет. Типы и нравы Ленинградского НКВД - [31]
«Лично я арестов не производила, – ловко выкручивалась на допросах Сонька, – и мне руководством отделения в лице Меклер и Фигур давались материалы уже оформленных арестованных, по которым я проводила расследование».
Тогда бухнул на стол особоуполномоченный дело той самой буфетчицы с теплохода «Жорж Жорес»: а это что?
«Помню одно, что Суворикову я била, так как она не хотела давать показаний, – потупила глаза садистка. – О том, что эту арестованную я била, я хорошо помню, потому что она была первой женщиной, которую я допрашивала».
А дело Кейнаста?
«Хорошо помню, что Кейнаст сам рассказал мне обстоятельства его вербовки в Эстонии перед переброской в СССР. Эти показания он дал под влиянием примененных к нему мер физического воздействия. Насколько правдивы показания Кейнаста о шпионаже, я не знаю. То, что Кейнаст подготовлял диверсионные акты, является моим вымыслом и не соответствует действительности».
Одна за другой вынимались из железного сейфа мертво-зеленые папки, один за другим вызывались из тьмы памяти замученные и расстрелянные – длинная вереница немых свидетелей звериной жестокости Золотой Ножки.
На суде Сонька расплакалась:
«Я девять лет проработала в органах НКВД и во время операций 1937–1938 годов выполняла преступные методы ведения следственных дел, которые исходили от Ваковского, Шапиро-Дайховского и Мигберта, ныне врагов народа, на которых я не могла в то время подумать. Они вбивали мне в голову преступные методы. Я была единственной женщиной, которая работала на следствии, и дошла почти до сумасшествия. Всем исходящим от руководства указаниям я верила и так же, как и все остальные работники, их выполняла, но дел, бывших у меня в производстве без материалов, я не брала. Я виновата в том, что делала натяжки в протоколах допроса обвиняемых, била их, но это все я делала без всякого умысла и к тому же с распоряжения начальства, думая, что это нужно. Теперь я потеряла все, я потеряла партию и потеряла мужа. Прошу суд учесть мою 9-летнюю работу в органах НКВД и вынести справедливый приговор»…
Дом № 30 на набережной Кутузова, где жила чекист Софья Гертнер.
Современная фотография
В 1982 году, когда мертвые с Левашовской пустоши – до недавнего времени секретного кладбища НКВД – еще молчали, а живые полушепотом говорили о пережитом, незаметно закатилась в глухую кладбищенскую сирень Сонькина кровавая звезда. «Память о ней останется в наших сердцах навсегда», – говорилось у гроба старухи. Да будет так. Да будет незабываемым страшное имя на доске палачей – Софья Гертнер.
Впервые опубликовано в газете «Невский проспект», 1991, апрель, № 4. С. 14.
Расплата
По совести – другая думкаУ нас была, светла, как мед:Чтоб пули были в наших сумкахИ чтоб работал пулемет!Александр Прокофьев, 1932 г.
Вечером 14 марта 1939 года в доме № 34 по улице Воинова прозвучал одинокий выстрел. Когда врач Грилихес прибыл на место происшествия, то увидел в комнате на полу труп мужчины в военном мундире: голова была обмотана окровавленным полотенцем, руки сложены на груди. Рядом с трупом лежал кольт 45-го калибра. А на стене, приколотая булавкой, белела записка к жене:
«Мотичка, прощай навсегда. Если когда чем обидел, прости. Морально тяжело устал, никаких преступлений не делал, причину смерти написал т. Гоглидзе, тебе знать не надо. Записка в служебном кабинете на столе. О случившемся позвони по телефону 30–14. Целую последний раз. Прости. Сашка».
Что заставило самоубийцу поднести кольт к виску и нажать на спусковой крючок?
Новгородский крестьянин Роман Поликарпов подался на заработки в Питер – нужда заставила. Устроился надзирателем в Дом предварительного заключения на Шпалерной улице. Охранял, говорят, политических.
Арестант Владимир Ленин (Ульянов). Фотография 1895 года
В это время – с декабря 1895-го по февраль 1897 года – сидел в камере № 193 помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов, ждал суда за свою революционную деятельность и тайно писал лимонным соком или молочком, налитым в маленькую хлебную чернильницу, проект программы Русской социал-демократической партии – требовал «свободы собраний, союзов и стачек», «свободы печати», «свободы вероисповедания и равноправности всех национальностей», «отмены паспортов, полной свободы передвижений и переселений», отмены «всех законов, стесняющих крестьян в распоряжении их землей» и т. д. В одиночке щелкала дверная форточка – узник мгновенно съедал хлебный мякиш, чтобы надзиратель не заметил. «Сегодня съел шесть чернильниц», – шутил он в одном из своих писем на свободу. Значит, был хлеб, было молоко, был лимонный сок. А еще были книги – из тюремной библиотеки, из Академии, из университета – на выбор. А еще свидания три раза в неделю с «невестой» (их беседы «всегда носили самый невинный характер», но «лучистые глаза его смотрели прямо в душу») – молоденькой студенткой медицинского института Надеждой Вольфсон. Только вряд ли запомнил Роман Поликарпович будущего вождя мирового пролетариата: таких политических за свою жизнь он много перевидел.
Дом предварительного заключения на Шпалерной улице. Фотография начала XX века
