На маленькой планете - [8]

Он примерял шапки, совсем не такие, о которых мечтал, поэтому на лице его была досада. Из имеющихся ни одна не подошла ему: малы.

— Ничего, — говорил дядя. — Не беда. Я тебе мерлушковую сошью, лучше твоих заграничных.

— Отстань ты, — отмахнулся Костя. — Не нужны мне твои мерлушки. Своей Евдокии сшей.

— Дурак ты, — сказал Харлампий, — просту.

— Что просту?

— Молдаване у нас говорят так, значит, дурак по-ихнему.

— Сам дурак, — досадно ответил Костя.

Они поднялись на второй этаж, походили, Харлампий купил двадцать метров красного ситцу, сковородку и косынку жене. Довольный покупкой, он великодушно простил племяннику его горячность и спросил:

— Чего тебе надо? Хочешь зажигалку?

Костя помялся. Ему хотелось иметь зажигалку. Ему бы хотелось многое иметь, но он промолчал. Харлампий вспотел, засуетился, купил зажигалку, и по тому, с каким восторгом это делал, с какой готовностью и участием, видно было, что он любил своего племянника и старался ему угодить.

На улице они надели тулупы и поехали в гастроном.

— Будешь пряники? — спросил Харлампий. — Я их так люблю, будь они прокляты. Ей-богу, как маленький сопленыш. Не могу.

Он привязывал лошадь, глядел на племянника и говорил.

— Наденьке конфет купи, — сказал Костя. — Шоколадных, а то купишь подушечек…

— А я люблю так, чтоб обязательно подушечки, — перебил его Харлампий. — Я их очень даже люблю, а шонколад, ну его. А ей я куплю, я иначе не могу. И Марье Кузьминичне куплю сладенького. Ку-плю.

Вскоре с покупками они поехали к родственнице, двоюродной Костиной тетке. Она жила в своем домике на краю райцентра, в маленьком домике под шифером, о трех окнах.

— Ты, дядя, вытри пот, — говорит Костя, поправляя на себе шапку, шарф, снимая тулуп. — Главное, много не говори. Не вставляй эти дурацкие молдаванские слова. Ты — деревня, а здесь городские все же. Понял?

— Не беспокойся, — возбужденно отвечал Харлампий и старался делать все так, как делал Костя.

Они укрыли тулупами лошадей. Костя еще раз осмотрел внимательно дядю. Харлампий жалобно поморгал, ожидая выговора, но Костя смолчал.

Марья Кузьминична, высокая, лет сорока двух женщина, увидев их, всплеснула руками и прослезилась.

— Милаи мои, — заплакала она, — не ожидала. Чего стоите, да проходите сюда. Холод какой! Ужас! Наденьку я отправила с бабушкой на курорт, болеет все, бедняжечка. Почки! Такая молодая, а почки. А я одна сижу сиднем, все глаза проплакала.

Харлампий засмущался, тут же вспотел, обнял женщину и трижды ее поцеловал.

— А мы тут, кхе, — сказал он, подталкивая Костю. — Мы тут, кхе!

В маленьком коридорчике, где стояли кадка с капустой и огурцами, ведра, было темно и тесно. Харлампий, глядя на женщину, тоже прослезился, неловко повернулся, хотел подтолкнуть Костю еще раз, чтобы напомнить ему о том, как их радушно встретили, задвигался и вдруг грохнулся на пол, только взвизгнула под ним собачонка. Харлампий вскочил, как ошпаренный, испугался, побледнел. С него слетела шапка, ему было так неловко, что он проклял не только свою мерлушковую шапку, но и самого себя.

— Кхе, — только и сказал он, поспешно проходя из коридорчика в дом.

— Наденьки уже три недели нет, — вздыхала женщина. — Врачи не могут поставить диагноз. Спутников запускают, а диагноз поставить на почки не могут. Я столько пережила, столько переплакала. Одна дочь. Это так опасно. Один молодой врач говорит: ничего, все обойдется. Дай бог.

Харлампий в это время снял пальто, обмел пимы веником и сел у топящейся печки. Костя, с которого еще не сошло смущение, тоже сел. Женщина рассказывала о Наденьке, а Харлампий думал о своей шапке, о своей неловкости, оглядывал небольшое, из одной комнаты, жилье. Кругом лежали белые салфетки, скатерти, висели занавесочки.

— Кума, как у самой здоровье? — перебил ее Харлампий.

— У самой тоже не дай бог, — отвечала женщина. — Вчера застудила виски. Что б вы думали? Болят.

— Кума, я скину пиджак? — попросил дядя, которому стало невыносимо жарко.

Костя толкнул локтем дядю, но Харлампий не заметил это.

— Харлампий Терентьевич, — мягко проговорила женщина, ставя на стол чайник, баранки и сахар, — что вы, будьте как дома. Все стесняетесь?

— Кхе, — ответил дядя. Слова женщины прибавили ему смелости, он снял пиджак и бросился помогать куме. С него градом катил пот.

Костя молча наблюдал за дядей и кумой, затем начал вспоминать Наденьку, из-за которой, собственно, приехал. Ему думалось, что именно сегодня Наденька, увидев его, должна была понять, ради кого он, Костя, приехал сюда. Но Наденьки не было. Ему стало тоскливо.

— Наденька вспоминала Костю, — говорила женщина. — Он какой большой. Ужас!

— Кхе, так, — отвечал дядя, оглядываясь на Костю и откровенно любуясь им. — Он, я те говорю, десять классов давеча кончил. Умный парень. Что и говорить! Мы — трын-трава, а он нет, он умный. Я его так люблю. Я ему зажигалку купил.

— Курит? — всплеснула руками женщина и уронила стакан.

— Да нет, кума. Зажигалка для видимости, мы не бедные, — отвечал дядя. — Что у нас, денег нету?

Стакан не разбился, а женщина, увидев это, опять всплеснула руками.

— Упал! — воскликнула она. — Не разбился! Какой ужас! Это же плохая примета.