Ис. Гольдберг
Когда выбывает боец...
Шахтерская новелла
Суматошный весенний ветер рвал и относил в сторону звуки гремящей меди. Клочья туч быстро плыли по бирюзовому небу. От подсохшей земли подымались терпкие запахи. И пыль под ногами была легка и воздушна.
Дорога на кладбище тянулась мимо досчатых бараков, мимо полуразрушенных изгородей. Какие-то канавы подступали к извилистым колеям пыльного пути, какие-то бугры и холмики. В стороне вздымались к небу невысокие башни шахт, зыбкими и легкими линиями вычеркивались длинные эстокады.
Красный кумач, украшавший гроб, быстро покрывался серою пылью. Серая пыль пятнала расшитые золотом знамена. Серая пыль быстро оседала на тяжелых сапогах шахтеров.
Бобров лежал в гробу, укрытый первыми полевыми цветами. Желтое лицо его с заострившимся носом и впалыми глазами терлось о блеклые венчики подснежников. И пыль уже прочно прижималась к его сухим, морщинистым щекам. Седая редкая бородка сиротливо торчала вверх и синие губы кривились в жалкую и недовольную усмешку.
Музыканты, мерно раскачиваясь и надувая щеки, выдували привычный похоронный марш. Изредка в густой и грустный мотив марша вплетались беспомощные рыдания. За гробом шла старуха Боброва. Она глядела вперед себя замутнившимися от слез глазами и причитала:
—- Алексей Палыч!.. Алексей Палыч... Да ты что-же это?!. На кого же ты меня... Алексей Палыч?!..
Бригада Боброва шла за гробом в полном составе.
Все одиннадцать бригадников пришли проводить бригадира в его короткий, его последний путь. У них были сумрачные лица и прячущие в себе легкое недоумение и растерянность глаза. Молодой коногон Афанасий порою оглядывался вокруг и подсчитывал, сколько же народу пришли проводить Боброва. И усмотрев то, что ему надо было, он тихонько сказал соседу:
— Шикарно выходит... В полном параде Алексей Палыча хороним!..
— Ладно! — недовольно отмахнулись от него. И сосредоточенное молчание угнездилось еще прочнее над бригадою Боброва.
Ветер мгновеньями взрывался с возрастающей силой. И тогда знамена расправляли тяжелые складки, и золотые буквы вспыхивали на них отчетливо и празднично.
Подснежники ближе и теснее прижимались к сухим желтым щекам Боброва.
Гроб засыпали дружно, с угрюмой деловитостью. Земля широким и веселым потоком сыпалась в могилу и наполняла ее быстро. Старуха, устав от горя и рыданий, тихо замерла, и слезы беззвучно текли по ее лицу, такому же желтому и иссохшему, как и у Боброва.
И когда вырос над могилою Боброва свежий рыхлый холм, и брошены были на него завядающие цветы, и музыканты сыграли последний, самый печальный и самый торжественный марш, знамена придвинулись ближе к новой могиле и уверенный и спокойный голос начал:
— Товарищи!..
Речи были длинные и обстоятельные. Слова были горячие и торжественные, и доходили они до провожавших Боброва легко и прочно. И все они, эти пришедшие попрощаться со старым товарищем шахтеры, хотя и знали многое о Боброве, вдруг из надмогильных речей узнали еще что-то новое. Такое, что раньше пряталось в скупой улыбке Алексея Павлыча, в его задумчивом взгляде, в его легком покашливании. Все они знали его настоящим товарищем, заправским забойщиком, еще больше знали они его перевыполнявшим планы ударником. Было известно им о нем, как о твердом, настойчивом и хозяйственном бригадире. И кроме того, знали они немного и о его прошлом: о потомственном его шахтерстве, о гневных и незабываемых годах партизанства и о ране в грудь навылет.
Но ораторы, бережно подобрав отрывки, клочки большой трудовой жизни старого шахтера, развертывали пред заполнявшими узкий угол кладбища рабочими суровую и волнующую повесть о пролетарии, по-пролетарски прошедшем свой боевой путь.
Ветер колыхал шелк знамен. Золотое шитье на них вспыхивало веселыми огоньками. Золотые буквы порою оживали осколками весеннего солнца.
Старуха стояла возле свежего холмика, знамена обвевали ее. Подруги ее, такие же старухи, жались к ней и, слушая ораторов, порою шептали:
— Ты послушай, Митревна!.. Послушай, это почитанье упокойному... Это его душеньке почет!..
С кладбища расходились по-разному. Музыканты, запрятав в чехлы свои инструменты, быстро, с веселым говором перепрыгивали через затоптанные могилы и куда-то торопились: может быть, на новые похороны. Знаменосцы закручивали знамена вокруг древков и тоже торопились в клуб, на сменную работу, домой. Иные шли медленно, словно не решаясь сразу и резко покинуть Боброва. Кой-кто топтался вокруг свежей могилы и топтал сухие комки неприбранной, не вскинутой лопатами на бугорок земли.
Старуху Митревну уводили от могилы мужа силою. Старые подружки ее вразумительно и мудро говорили ей:
— Да рази ты этим поможешь ему?!. Лишние слезы, девонька, — лишнее беспокойство душеньке его... Пойдем, пойдем! Чего уж тут!..
И когда старуху увели, и от могилы Боброва отошли самые медленные и самые опечаленные товарищи, когда по узким и неровным тропинкам кладбища затерялись последние сутулящиеся по-кладбищенски фигуры, из-за светлых и жиденьких, по-весеннему легких и воздушных, березок вышли неторопливо, молча и сосредоточенно одиннадцать шахтеров, бригадников бригады Боброва. Один за другим, все одиннадцать сдвинулись потеснее к сиротливому, желтеющему суглинком холмику, выбрали каждый себе поудобнее место, сели, потянулись за папиросами, за трубками. Закурили.
