Она собиралась в Москву. Во все времена уезжавшего в подобных случаях одолевало одно нетерпеливое желание: поскорее бы кончились волнения. Предстоящий отъезд грезился ей выходом из длинного темного туннеля, по лабиринтам которого пришлось блуждать последние два месяца, но в конце теперь замаячил – свет. Свет – это конец ее мучениям. В последние дни развода все, казалось, ополчились против нее, и она до боли ощущала своими обострившимися нервами молчаливые упреки матери, родных, знакомых. Никто, разумеется, не догадывался, чего стоило ей держаться независимо, спокойно и с явным достоинством.
Она торопилась и ждала конца трудного пути по туннелю. Стоит лишь получить развод, думалось, как откроются возможности совсем замечательные, прозрачные и ясные, и она навсегда освободится от ревности подозрительного мужа, который ее не любил, грубости его родителей и, главное, от назойливого осознания окончательно загубленной жизни.
Все ее мысли смешались; в их невообразимом хаосе она просто не имела сил разобраться, хотелось порою махнуть на происходящее рукой и – будь что будет. Но в душе, словно солнечный лучик, теплилось нечто чистое и доброе, рождающее удивительно прекрасные ощущения, прорастающие, по житейскому обыкновению, ростком надежды.
Теперь суд состоялся; на нем она старалась выглядеть спокойной, не взрываться из-за оскорбительных придирок мужа, теперь бывшего, с которым, как представлялось ей, виделась последний раз в пронесшейся жизни, жизни, которая делала поворот и начинала новый отсчет своих заманчивых шагов по земле.
***
С матерью они жили в однокомнатной квартире на первом этаже двухэтажного дома, вокруг которого простирались сады, огороды, в нынешнем году поросшие рано зацветающими подсолнухами, так что их квартира мало чем отличалась от частного домика, снесенного при строительстве коммунального: и огород сохранился тот же, и вид из окна – прежний, даже старый тополь, в дупле которого поселилась сова, радовал необыкновенно. Но зато – квартира с отоплением и газом! В некотором роде квартирка – их с матерью гордость, особенно если учесть, что и телефон им поставили быстрее, чем другим, – умерший два года тому назад отец был инвалидом войны, свидетельство храбрости его – четыре ордена, из них два ордена Славы.
Когда Мария вернулась из суда, матери дома не оказалось, и она упала на старенькую оттоманку – на ней спала до замужества – и, распластавшись, бездумно глядела в потолок, и мысли словно только краем касались ее, только чуть, задевая вскользь самое больное место в душе; и она подумала впервые за последние месяцы, что жизнь свою прошла всю – от начала и до конца, но что понять ее не смогла. И видимо, не сможет.
– Свободна! – глухо восклицала время от времени Мария, вскакивая то выпить воды, то взглянуть на себя в зеркало, то в который раз принять душ – ледяная вода обжигала тело, и она с удовольствием стояла под струями, наслаждаясь и радуясь этому, словно вместе с водою стремительно уносилось прежнее: грязь ссор, унижение развода. Выйдя в очередной раз из ванны, увидела вернувшуюся мать, с безнадежной тоскою смотревшую на громоздкие, ободранные, брошенные у дверей чемоданы. Один из чемоданов раскрылся, и из него вывалилось на пол скомканное постельное белье. Смятое белье так неприятно поразило Марию именно сейчас, что она не сдержалась, бросилась матери на шею и заплакала.
– Мама, все будет хорошо, – плакала Мария, прижимаясь к матери и стараясь убедить ее своими словами. Но получилось так, точно она жаловалась и не верила в хорошее и доброе.
– Знаю, доченька, знаю, – отвечала мать, поглаживая ее по плечам. – Ты такая у меня хорошая, добрая. Тебе, доченька, успокоиться надо, все образуется.
– Да уж, мама.
– Годы-то твои немалые, дочурочка ты моя. Погляди-ка, как времячко-то торопится. Мыслимо ли, год пролетел.
– Двадцать один, мам, – не тридцать.
– Ну так ведь и то правда. Ты красивая у меня. Только гляди, доченька, Москва – город большой.
– Вот и преотлично, никто знать меня там не будет, мамуля, – проговорила с радостью Мария, решив, что именно как раз большого города ей сейчас и не хватает. Там сможет развеяться, забыться, а иначе – ей будет тяжело. И она тут же принялась готовиться к отъезду. Во-первых, в Москве все девушки ходят в джинсах и туфлях на платформе – у нее есть и то и другое; во-вторых, нужна толстая юбка – вроде клеша, но с широким поясом по талии, а все остальное – мелочи. Были и польские джинсы, имела она и юбку – не одну, а целых три, если считать ту, которую сшила мать за день до свадьбы; нашлись и две еще вполне приличные кофты. Все необходимое имелось у Марии, вот только кофты, той, нужной, приталенной, которая так бы шла ей под джинсы, такой, с яркими однотонными, часто посаженными друг к дружке, большими – правда, не очень, а так средних размеров – пуговицами из блестящего, посверкивающего внутренним огнем вискозного шелка или даже натурального, – такой вот кофты не было у нее.
Мария набросала на стол довольно большую кучу тряпья, мысленно прослеживая, как каждая одежка будет сидеть на ней в большом городе Москве, порылась еще в шкафчике, в огромном, окованном медью старинном сундуке, в котором мать держала всегда самые необходимые вещи, обладающие одним непреходящим свойством – ценностью.
