Нежный человек - [3]

***

Дочь лежала в постели с открытыми глазами, молча посмотрела на вернувшуюся мать и вздохнула с откровенным намеком, что, мол, кофта, о которой столько вчера было речи, не готова. А раскроенная, но еще не простроченная кофта лежала на столе, и мать собиралась еще раз примерить ее на дочери.

– Кофта у меня раскроенная, дочурочка, вот только прострочить и – готовая, – проговорила торопливо мать, чтобы сразу отвлечь дочь от неприятных размышлений. – Вставай. А то и лежи, я так примерю. Узкая, выходит, нужна талия? А ну-ка, бесстыдница, повернись мягким местом к потолку. Вот так, а теперь – вот так. Лежи и не шелохнись. Будет у тебя не хуже, чем у Топорковой.

– Ты что ж, ночью кроила? – спросила Мария, вскакивая с постели и вытягивая руки вверх, приподнимая обнаженную грудь, показывая, какая у нее тонкая и гибкая талия. – Ой, мам-мама! И чего только ты не сделаешь ради поганой дочери! Я такая к своей дочери не буду. У тебя, скажу, дочь, своя жизнь, а у меня – своя. Ты, скажу, молодая, жить хочешь красиво, а я старая, жить хочу прекрасно. У тебя все впереди, а у меня позади, потому у тебя более времени сделать приятное для меня, чем мне для тебя. Ага, мам?

– Ага, – машинально согласилась мать, зажимая в зубах нитку и стараясь одновременно свести складки материи так, чтобы их можно было наживить на нитку с иголкой.

Дочь ходила по комнате в одних трусиках, обнажившись перед матерью, и, хотя в этом ничего необычного не было, все же мать подумала, что вот она, в своей молодости, перед своей матерью стыдилась вести себя так и никогда голышом перед нею не появлялась. Татьяна Тихоновна не могла понять до конца свою любовь к детям. «Господи, как же мне быть, ходят передо мной мои дети – сын и дочь, и они мне дороги, они мои родные, моя радость и слезы, моя жизнь, и другой мне не надо – родные дети», – подумала мать, перебирая материю и искоса поглядывая на Машеньку, остановившуюся у окна и закинувшую руки за голову, и солнце, только-только скользнувшее лучами в окно, ласково легло на ее волосы, образуя вокруг головы светящийся белый нимб, на матово залоснившееся тело, вытянувшееся навстречу солнцу, жизни. Мария смотрела прямо на солнце открытыми глазами, и солнца не видела, так как ее глаза наполнились слезами от яркого света, – видела она красные, розовые, оранжевые круги, заполнившие глаза; ей казалось, что она в каком-то неистовом потоке стремглав летит вперед, ввинчиваясь в атмосферу, туда, где обилие света и тепла.

«Чего ж я, других менее люблю? – рассуждала обеспокоенная своими мыслями мать. – Одинаково. Но мне жалко доченьку мою. Неужто? Такая молоденькая… Господи, отдай на мою долю все ее тягости. Куда уж ей, хрупкой и такой красивой, как бы не сломалась она, бедная, люди-то нынче нахрапистые да изворотливые. Вот отчего такая тоска, такая жалость и любовь. Вот почему хочется плакать…» – и слезы сами собой набежали на глаза.

Кофточка вышла в самый раз, ладно облегла по всем линиям и, после того как мать отутюжила складки электрическим утюгом, вспрыскивая водой, совсем выглядела замечательной. И все-таки Татьяне Тихоновне кофта показалась тесноватой для дочери, особенно на груди и в талии, но Маша уверила, что лучше и быть не могло. Кофточка сидела, нет, повторяла линии ее тела, придавая им еще большую прелесть, вызывая, что самое главное, нужную уверенность у Марии, и эта уверенность каким-то странным образом засияла на ее лице и в глазах. Мария вся была во власти предстоящего отъезда, и обстоятельства к тому складывались как нельзя лучше: уволилась быстрее, чем положено по закону, и с сегодняшнего дня свободная, о работе в Москве договорилась, поедет работать по найму. В Москву Мария приезжала несколько раз – к тетке, Ларисе Аполлоновне, – и у нее воспоминания остались самые светлые. Мария хотела уехать рано утром, но передумала и решила отправиться другим поездом, поздно ночью, в одиннадцать часов сорок девять минут московским скорым; он останавливался всего на три минуты.

Как положено перед дорогой, молча посидели на чемоданах. Мария окинула взглядом квартирку. Круглый раздвижной стол, покрытый вышитой матерью скатертью, пять венских стульев, сундук, платяной шкаф, показавшийся ей сейчас почему-то особенно угрюмым, словно и он молча переживал отъезд, старый комод, на котором стояли фотографии родных, близких, фотографии на стене, портрет отца, железная кровать – мать на ней спала, оттоманка, ее, Марии, если можно сказать, кровать и еще множество мелких предметов; под кроватью пищали цыплята, их мать спасала от появившегося в сарайчике хорька. Все милые сердцу вещи немо, но с укором глядели на нее. Мария как бы чувствовала заинтересованный взгляд вещей и безо всякой жалости торопила отъезд, ибо только он мог вывести ее из лихорадочного желания сиюминутных перемен.

ГЛАВА II

Стремление ехать сродни желанию жить. Оно всю дорогу владело Марией. Ее не охватывала боязнь будущего, и не приходилось задумываться о предстоящем. В дороге тянет вспоминать прошлое, сопровождает уверенность в предстоящем, которое видится прекрасным и заманчивым. Недалеко от Москвы ей пришла в голову мысль, что она в жизни часто ошибалась, доверяясь только своему упрямому чувству сделать во что бы то ни стало по-своему, как ей хотелось, – так получилось с замужеством, бралось в расчет только сиюминутное вспыхнувшее чувство, а необходимо – умом раскинуть. Теперь стоит поступать умнее, просчетов легкомысленных не допускать. С этими мыслями, возбудившими в ней безотчетное желание с сегодняшнего дня жить серьезной, строгой и подозрительной жизнью, Мария приехала в Москву, подхватила свой тяжеленный чемодан и направилась в метро.