На маленькой планете - [9]

— Так то имущество. — Дядя, нагнувшись, искал стакан. Наконец нашел. Мокрый весь, он виновато моргал, поглядывая то на Костю, то на куму. Сели пить чай. Дядя пил много. В доме было жарко и светло. Женщина раскраснелась, сняла платок.

— Я не стесню тебя, Марья Кузьминична, если кофту того… долой?

— Нет, что вы, Харлампий Терентьевич. Как можно? Снимайте.

Дядя снял теплую кофту, но и без нее ему было страшно жарко. Он с ужасом оглядывался вокруг и не знал, что предпринять. Лицо его попунцовело, на шее и на руках набрякли жилы, голос сел, и все его могучее тело сникло. Костя глядел на него строго, давая этим понять, что насчет рубашки ничего не выйдет. Дядя взмолился:

— Марья Кузьминична, если верхнюю рубашку… ничего?

— Что вы, будьте как дома.

Дядя снял рубашку и остался в одной майке, поднялся из-за стола и радостно заходил по дому.

— Тебе бы печку переложить, — сказал он, стремясь как-то выразить благодарность куме за то, что она разрешила ему быть человеком. Дядя чувствовал себя прекрасно, а Костя хмуро сидел за столом, разглядывая чаинки в стакане. Сейчас он ненавидел дядю и дал себе слово, что за весь сегодняшний день даже не посмотрит на него.

Он подошел к окну. Из окна были видны лошади, укрытые тулупами, сарайчик, гуси на снегу.

На подоконнике стояло зеркальце. Костя сел на стул, выпрямил плечи и покосился в зеркало. Он нравился себе. Ему казалось, что в нем есть что-то такое, ведь недаром ему давали играть в школе роль Печорина, а тот, как известно, был… Костя и ходить старался медленно и не размахивал руками при ходьбе.

Дядя крутился возле печки, всерьез собирался заделать какие-то пробелы печника. Его стараниями уже рухнула на пол кастрюля с горячей водой, а кума охала, но почему-то не сердилась, а, наоборот, была довольна.

— Драку, — ужаснулся дядя, когда упала кастрюля.

— Чего, Харлампий Терентьевич? — спросила женщина.

— Это, кума, не женское слово, а такое.

— А все же, Харлампий Терентьевич?

— Да это молдаванское — черт!

— Какие у них красивые слова, — позавидовала Марья Кузьминична. — Какие, а? Не черт. Черт — это некрасиво. А драку — это ж прелесть. Наденька, жаль, не слышит, она любит такие слова. Костя, ты любишь? — спросила она.

— Нет, не люблю, — ответил он и поспешно отвел лицо от зеркала.

— А Наденька любит, — пожалела Марья Кузьминична. — Очень любит.

— Я не девочка, — отпарировал Костя. — Дело не в том, кто что любит, а как любит.

Костя многозначительно помолчал, подумал, а не ляпнул ли лишнее. Кума выразительно на него глянула.

— Ах ты какой, остряк такой, — покачала головой. — А ну-ка скажи, — спросила она, — любишь ты Наденьку?

Костя вспотел. Он лихорадочно смотрел на куму, дядю, но они молчали, в их глазах было лукавство и та домашняя мудрость, которую ни за что не разгадаешь. У Кости в голове было осязаемо пусто, а плечи ломило, точно он держал на них огромную тяжесть. Он понял, что даже Наденьке не сказал бы о своей любви, не только куме или дяде.

— Что вы ко мне прицепились? — осенило Костю. — Смеяться вам, да?

— Из любого положения лазейку найдет, — восхищенно проговорил дядя, подмигнул Косте и, отобрав у кумы тряпку, закряхтел над лужей. — Мы трын-трава, а он умный. Он приемник смастерил, а я не могу. Мысли, Марья Кузьминична, не те. У него мысли, а у нас мочало.

Когда дядя кончил возиться с полом и с печкой, пили вновь чай. Уезжали вечером.

— Напишите Наденьке письмецо, — причитала кума. — Ей как там? Ужас, одна с бабушкой. Подумать только! Бабушка у меня глухая на ухи.

Дядя трижды поцеловал покрасневшую куму. При выезде из Шербакуля он вспомнил, что не наколол куме дров.

— Вернусь я, — сказал он. — Кхе, неудобно. Дрова одинокой женщине не покололи, как же так можно? Какие мы чурбаки!

Костя подозрительно поглядел на дядю и тоже повернул свою лошадь обратно. Дрова колол Костя, наблюдая одновременно за дядей и Марьей Кузьминичной.

Выехали они в сумерках. Показались первые звезды, виновато заморгавшие на низком небе. Повстречались две машины. Потом до Ивановки им никто не попадался. Луна еще не взошла. Кругом лежала плотная, молчаливая тишина. Даже телеграфные столбы не гудели. За Ивановкой поехали быстрее. В темноте послышалось движение, похолодало. Из-за леса высунулась бурая большая луна. Поднимаясь выше, она краснела и становилась меньше, кругом обозначились леса.

Дядя молчал. Костя ехал сзади, оглядываясь на леса и тени от них, поля и далекие неясные звуки. Показалась маленькая деревня Бугаевка, всхлипнули на краю собаки.

— От лаят, — сказал дядя, оборачиваясь к Косте. — Лаять они могут, а волков, чертяки, боятся. Три года назад шел Кондрат Филев. Один. Морозы страшенные. С ним собака, здоровенный пес, такая кобелина, что и говорить, на медведя пошел бы, кажись. Увидел волка и удрал, а его, мужика, задрали. Он сразу на дерево, сидел-сидел, окоченел. Слез, а они тут как тут, звери все ж. С них что возьмешь?

Вдоль дороги потянулись темные длинные леса. Луна побелела совсем и неподвижно повисла над снегами и лесом. Сквозь деревья виднелось далекое, высверкивающее снежинками серебряное поле.

— Ты говоришь: задрали? — спросил Костя. — Совсем задрали? Как это?