«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [133]

«У этих шизо-мета-физиков, – декларировал он, – наблюдается устойчивое раздвоение сознания. Возьмем, к примеру, работы Эдика. Превозносимый им на все лады геометрический порядок выступает здесь в качестве онтологического устроения самой реальности и одновременно ее выражением. Вообще-то говоря, всякое искусство решает с точки зрения метафизики одну задачу – сделать явным неявное. Но когда имеешь дело с такого рода “гениями”, как Шварцман, Штейнберг & Со., следует держать ухо востро и не забывать, что любая попытка прояснить сущность Сущего всегда упирается в создание всякого рода объяснительных схем, которые все на самом деле и запутывают. Эстетическое начало в этом случае – вообще особая статья. У Эдика, например, картинки красивые, а у Льва Кропивницкого достаточно страшные. Ну и что с того? К метафизике этот факт никакого отношения не имеет!»

Как ни крути, а вопрос «что такое метафизика» применительно к искусстве андеграунда, так никогда и не был прояснен. Кто хотел, а таких было пруд пруди, становился ее почитателем, т. е. говоря о своем искусстве, как правило мычал неучто неопределенно-возвышенное. Другие, напротив, шли в «концептуалисты», запальчивое говорение которых брезгливо избегало всякого рода «духовки».

Вася Ситников, любивший порассуждать на высокие темы, выразил свое отношение к сему предмету следующим образом:

«Всякое изображение для меня радостный праздник. Женское тело в среде света и воздуха неуловимо перетекает их одной формы в другую и прекрасно как облако.

Я поклоняюсь ему как язычник.

<…> Когда я делал ету свинью <имеется ввиду картина> Ангел БOжий водил маею рукой».

(Из записок В.Я. Ситникова)

Глава 17. «Моя» выставка (2)

Поэт Игорь Холин 23 ноября 1966 г. сделал запись в своем дневнике:

«Ко всем недостаткам – у Брусиловского отсутствует элементарный такт. Вчера я разговаривал по телефону с Дризом. Он сказал, что он не может нас хорошо принять у себя дома. У него что-то с женой. Кажется, она больна.

Брусиловский истолковал это тут же по-своему.

– Есть же такие жадные люди, – сказал он, – мы ведь вот с тобой не жадные?

Я ему на это ничего не ответил.

Мастерскую ему дали колоссальную. 2 комнаты, одна большая, другая меньше. До Брусиловского в ней работал какой-то бездарный скульптор. Все стены он облепил алебастром, имитируя пещеру. Не получилось. Получилась пошлятина. Я сказал Толе. Он, кажется, мне не поверил. Бог с ним. Пусть живет своим маленьким провинциальным умишком. Тут я не могу не сделать небольшого отступления. Как правило, я острее замечаю отрицательные стороны моих друзей и людей, с которыми мне приходится соприкасаться. Люди они все, как правило, хорошие. И, как правило, все имели какие-то недостатки. В жизни я к этому отношусь терпимо. И только здесь, в своих записках, даю себе волю.

Брусиловский: среднего роста бородатый мужчина лет 30-32-х. Расположенный к полноте. Короче, имеющий при себе, как бесценный дар, небольшое брюшко. Цвет волос черный. В отличие от других художников – чистоплотен. Раздражителен, но старается сдержать себя. Он из Харькова. Из еврейской семьи с мелкобуржуазными наклонностями. Приехал завоевывать Москву. И это у него получается. Удивительное дело. У него, начиная с роста, о котором я упомянул вначале, все среднее. Среднее мировоззрение, средняя разухабистость, средний аппетит, средние потребности – и художник он средний. Самое положительное качество – любит вкусную еду и, отдавая ему должное, вкусно умеет готовить. Одевается подчеркнуто элегантно, что сейчас никуда не годится. Живет в маленькой комнате возле Кировских ворот. Женат. Маленькую жену его зовут Галей. Недавно они родили ребеночка. Одевается она экстравагантно. Иногда красит волосы в белый цвет. Подозреваю, что умнее мужа. Добрее и симпатичнее во всяком случае. Учится в институте иностранных языков. На английском факультете. Пока Толя был в Польше, я часто к ней заходил. Случайно я пропустил одну черточку в характере Брусиловского. Я подозреваю, что по натуре он маленький деспот».[165]

Немухин, характеризуя «Бруска» как «раритет местечковости», отмечал при этом, что тот, как правило, не злословил, когда разговор касался друзей художников, т. е.обладал редким для «истинного» русского гения качеством.

Потому, видимо, вошедшей было в обличительный раж Гробман вдруг притормозил, и на мой осторожный намек, что, мол, всякое обвинение должно быть формулировано с возможною определенностью, иначе оно не обвинение, а пустое злословие, отреагировал вполне благодушно:

– Впрочем, почему бы и нет? Брусиловский – наш человек.

Тут я начал нахваливать работы Брусиловского.

Мол, у Нутовича видел как-то одну из его картин. Здорово сделано! На ней заветное дамское естество изображено, да так натурально, с вывертом. Смотришь, а поверху будто живая шерсть дыбится! А еще его «ассамбляжи», согласись, что это он ловко придумал. Взял импортную обертку и начинил ее всякой всячиной – «антикварным ломом», как он это сам называет, – и получилось одновременно и «вещь» и символ «вещи», и ее трансформация…

Гробман, смекнув, что с личностной критикой перехватил через край, увел разговор в сторону.