«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [134]

– Насчет дамского естества согласен, ловко сделано, да только не им. Это Юло Соостер написал, они хоть и вместе кучкуются, но художники совсем разные, и люди, впрочем, тоже.

Тут он изобразил на лице усталое равнодушие, как бы демонстрируя, что и в самом энергичном человеке есть своя доза апатии, и, решив, видимо, что надо мне дать немного очухаться да с мыслями собраться, замолчал, встал и пошел слоняться по комнате. Затем он остановился перед окном, побарабанил по стеклу, помусолив палец, написал на стекле: «огурцы» и, повернувшись опять ко мне, заговорил, но теперь уже мягко, ласковым голосом:

– А чего ты Яковлева-то Володю не пригласишь? Вот у кого настоящее фантастическое искусство, нутряное. Ты возьми, обязательно возьми Яковлева. Он сейчас в психушке лежит, но это ничего, с кем не бывает, это у него временное, от переутомления, скоро пройдет. А у меня его картины есть. Я тебе дам штук пять. Отличные работы!

Из всей тогдашней художественной братии от андеграунда и был только один никем не обруганный, а, напротив, всеми нежно любимый, уважаемый и даже опекаемый человек – художник Владимир Яковлев. Для всех, в том числе и для отъявленных скептиков, задир и бузотеров, не признающих никаких авторитетов, кроме собственного петушиного «я», представлял собой Володя Яковлев некий образ кристально чистой художественной личности, без какой-либо примеси потребительского выпендрежа, пример абсолютного погружения в творчество, из которого черпал он все: и боль свою, и радость, и отчаяние, и магическую достоверность, и горячечный мистицизм, и слепую веру, и неистребимую жажду жизни. Про него как-то язык не поворачивался гадости говорить. Да никто и не говорил. Иногда только скептически хмурились – для понту, как истинные авангардисты. Даже у Лимонова, хоть по матери Яковлев был еврей, язык не повернулся о нем гадость сказать. Написали с его слов чистую правду:

«Он был очень зависимый от мира человек, к тому же его мать относилась к нему эксплуататорски, как к машине для зарабатывания денег. Периодически он убегал от нее ко мне и моей жене, просил нас: “Э-э-эдька, А-а-анка, возьмите меня к себе. Я буду картинки рисовать, а вы будете продавать! Мне мать говорит все время: “Володя, рисуй! Рисуй, Володя!” Я ей отвечаю: “Мам, ну куда рисовать, ты ж еще предыдущие картинки не продала!” Работы Яковлева покупали вовсю».[166]

Ситников однозначно заносил Яковлева в реестр своих учеников, ставя его обычно на второе место после Харитонова. Немухин любил в разговоре как бы обмолвиться: «он иногда говорит, что я был для него учителем» и тут же, будто спохватившись, добавлял: «Но это преувеличение, а что Васька трезвонит – так просто вранье. У Яковлева только один учитель и есть – это он сам».

Вот и Гробман, говоря о Яковлеве, как-то потерял всю свою едкую колючесть, в одночасье превратившись из ядовитого критикана в заботливого опекуна.

Я охотно согласился взять работы Яковлева, после чего общение наше вступило в фазу «протокола о намерениях».

В конце концов, донельзя вымотанный затяжным, придирчивым обсуждением всевозможных мелких деталей, получил я от Гробмана десяток с небольшим его работ в духе «магического реализма», несколько «концептуальных» коллажей и пять работ Владимира Яковлева в обмен на расписку: с адресом, серией и номером моего паспорта, а также мое «честное комсомольское» слово, что ничего с выставки не сопрут.

Сама постановка подобного вопроса прозвучала последним ошарашивающим аккордом. Ни мне, ни нашим наивным комсомольцам, ввязавшимся не в свое дело, ни партбюро, ни кому-либо из художников, кроме гениального Миши Гробмана, не пришла в голову столь очевидная «совковая» мысль, что обычно и вполне закономерно, когда с выставок чего-нибудь да воруют. Ибо где-то, глубоко-глубоко, в потаенных архетипических структурах нашего подсознания, все еще гнездилась наивная вера в сакральную неприкосновенность объектов искусства. Потому, видать, когда я Льву Кропивницкому рассказал об опасениях Миши Гробмана, он, человек многоопытный и практичный, и то сначала в презрительное ехидство впал:

– Ну, конечно, гениальные творения великого мастера! Как же не спереть! Всем нужны, для всех важны!

Однако, маленько поостыв, спохватился, почувствовал, что Гробман в корень зрит:

– Хм, а впрочем, и правда могут спереть. Это, знаешь, совсем не к чему. Ты уж, пожалуйста, проследи, народ разный приходит и вороватый в том числе.

Выходит, магический реалист Гробман и по части конкретного реализма мог, кому хочешь фору дать: понимал человек, где ему выпало счастье жить!

Лев Кропивницкий среди художников имел репутацию задиры, интеллектуала и германофила. Он воевал, был покалечен под Сталинградом, но выжил, затем был «встроен» в дело. Как опасный контрреволюционер, получил пятнадцать лет лагерей особого режима, но выжил. Во всей его небольшой, крепко сбитой фигуре видна была пружинистая сила и ловкость. Недаром же сумел он содрать с себя наручники в камере, когда сразу же после ареста заперли его в них на ночь – для «обдумывания». А ведь не избавься он от «железа», лишился бы рук. Ведь надели на него наручники лишь для того, чтобы он, как художник, мог физически прочувствовать тягость своего «преступления».