«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [135]

Взгляд у Льва был твердый, прицельный, глаза холодные, хотя по цвету темно-коричневые, почти черные и в них порой, помимо его воли, выказывались скука и нетерпение. В отношениях с людьми держал он хорошо ощутимую корректную дистанцию, но при том любил в компании выпить и потолковать обстоятельно обо всем на свете. А вот до последней черты – до задушевности, до этой самой русской предельной интимности, не снисходил. Всегда, как рак-отшельник, глубоко в себе сидел и полностью, до конца, не высовывался.

И тем не менее, тянулись к нему многие, и я в том числе. Привлекала и цельность его характера, и широкая образованность во всем, что касалось литературы, искусства, оккультных наук или антиквариата. И, конечно восхищало, что, несмотря на все пережитое, он не скурвился, сумел сохранить в себе могучий заряд жизнелюбия и деловой активности.

Я при нем первое время робел. Помню, как повстречались мы случайно в букинистическом магазине, что рядом с рестораном «Метрополь» располагался. И вдруг он мне на полном серьезе и говорит:

– Вам бы самое время русскую гравюру восемнадцатого века собирать, она сейчас стоит недорого и много весьма приличных листов найти можно. Когда народ распознает, что почем, уже не ухватишь.

А у меня, как назло, в тот день носок порвался, и сквозь сандалету дырка светилась, причем здоровая. Оттого переживал я очень – неловко было, стыдно: вдруг заметит, что носок дырявый?

Идем мы в отдел гравюры, и он мне все объясняет – какая это замечательная вещь старая русская гравюра, а я только о дырке на носке думаю: заметит или нет? И, видать, мучения эти на лице моем какими-то странными гримасами отражались, потому что он вдруг прервался и, посмотрев на меня с удивлением, попрощался и ушел.

От дома отведи сознание потомков,

И чаевые подготовь на случай хромоты и недосмотра,

А там пускай шныряют и цедят себе от пуза —

Всю суету не одаришь собой[167].

Лев Кропивницкий готовился к «моей» выставке серьезно: подбирал картины и листы печатной графики, продумывал экспозицию.

Цветовая гамма его живописи отличалась предельной суровостью и лаконизмом – это была целая симфония экспрессивного аскетизма, царство серого цвета, со всеми его тончайшими гармониями, оттенками и переходами: вплоть до белого и черного.

В картинах Льва пугающее, химерическое начало мирно соседствовало со скепсисом, иронией и задорным простодушием. При этом символические образы огромных задумчивых котов, бычачьих морд, скарабеев, монашек, клювоносных тварей возникали на плоскости холста вопреки очевидным пространственно-временным законам, и невозможно было сказать, где что находится – ближе, дальше, выше или ниже, ибо всем строем картины пространство утверждалось как энергетическое поле человеческой души, где нет ни верха, ни низа, ни земного притяжения.

На одной картине изображены были головы двух быков с огромными фаллосоподобными рогами и поразительно осмысленным выражением, можно даже сказать, что лиц. Картина эта воспринималась как воплощение грубой «темной» чувственности, ее убийственной мощи, как торжество неодухотворенного начала над униженным Духом. Однако по законам совкового абсурдизма болезненные эти отношения между жизнью иДухом были перенесены впоследствии в иную, не менее эмоциональную, но далекую от какого-либо эротизма сферу. И пришлось Льву вновь пережить лобовое столкновение с советской властью.

Кому-то из партийных функционеров привиделось в картине «Два быка» нечто более реально осязаемое, чем апофеоз слепой страсти. Поскольку «бдеть!» требовалось неукоснительно, то Льва Кропивницкого опять «встроили в дело» – обвинили в аллюзии и карикатурности, в стремлении очернить партию и правительство, которые якобы в силу присущей им неодухотворенной бычачьей тупости стремятся забодать творческую интеллигенцию своими стальными рогами. Получив сигнал сверху, «мосховское» начальство посчитало для себя полезным организовать показательную идеологическую проработку.

Хватали и рвали (но вялы и стары).

Кричали: – напой нам!! И дулись в очко,

(Хотя и на кой им?) делясь пятачком.

– В финале уплыли в горячей пыли.

– Растасканы жала, разорваны жилы[168].

Впрочем, на этот раз обошлось без жизневредительства. Потрепали нервы – и ладно, провели компанию – и достаточно, напомнили кое о чем – и хорошо. Нынче иные времена:

довольно вольно

немножко можно

немножко больше

того что

можно[169]

Обсуждая со мной состав участников выставки, Лев никаких особых комментариев не делал, видно было, что ему в целом безразлично с кем выставляться, и лишь когда я стал прощаться, он спросил:

– А ты просил у Брусиловского работы? Он парень бойкий, веселее будет.

Помимо собственных работ дал мне Лев Кропивницкий для экспозиции картины своего отца и матери – Евгения Кропивницкого и Ольги Ананьевны Потаповой, но не много, а лишь те, что у него в доме хранились. За другими работами я должен был ехать в Долгопрудную, где они тогда проживали.

Перед тем как потащиться в Долгопрудную, я зашел в гости к собирателю «нового авангарда» Евгению Нутовичу, где неожиданно наткнулся на Брусиловского.

Анатоль был возбужден и с пафосом рассказывал о своей недавней встрече с коллекционером Феликсом Вишневским.