«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [131]

В этой связи любопытно звучит история знакомства Штейнберга и Пастернака, которую переиначивали все, кому не лень, как пикантный еврейский анекдот. Привожу здесь одну из версий, записанную якобы со слов самого Акимыча:

«Идет по коридору Пастернак, меня с ним знакомят. Он протянул руку и как-то посветлел: – А… Штейнберг… Это же знаменитый переводчик Радуле Стийенского!..

Ну, я взял да и ответил: – Да, Борис Леонидович, не всем партия и правительство поручают переводить Шекспира!

Вот такое случилось знакомство. Без последствий.»

Сыновья были всем, что осталось у него от второго брака. Он их любил как и все в жизни: мимоходом, на бегу, не стесняя ни отцовскими наставлениями, ни жестким родительским контролем. Впрочем, оправданием для его отцовского равнодушия служили объективные условия бытия: лагерь, война, снова лагерь, затем жизнь на птичьих правах. С малолетства дети не очень ладили между собой, плохо учились, но склонны были к творчеству и «рукомеслу». Младший сын, известный в андеграунде под именем Борух, по паспортным данным звался Борис. Внешне он весьма походил на отца: сочинял стихи и прозу, делал суперавангардные деревянные «ассамбляжи» и не менее авангардную живопись. Старший сын, Эдик, способность к вербальному творчеству от отца не унаследовал, а потому только рисовал.

В отличие Акимыча, с детства владевшего языками, учившегося рисовать и в частных студиях и во ВХУТЕМАСе, его дети в свои «тридцать с небольшим» никакого образования не имели и профессии толковой не приобрели. Они унаследовали отцовские гены, но не его удачливость, умение приспосабливаться к обстоятельствам. Посему долгое время кормились оба ненавязчивой работой грузчика, землекопа, кочегара и, в лучшем случае, плотника. При всем при том братья были весьма умны и честолюбивы. Как подобает детям узника ГУЛАГа, советской власти они не любили, чем и объясняли свое нежелание учиться в казенных заведениях. Артистизма им доставало с лихвой и с начала семидесятых годов окончательно решили для себя, подвизаться на поприще изобразительного искусства. У отца они научились азам художнического ремесла. Увы, Акимыч, хоть и был выпускником ВХУТЕМАСа, пользовался весьма архаичным, технически изощренными приемами. Он был склонен к стилизации.

«В конце двадцатых некоторое время даже зарабатывал на жизнь «старинными» картинами, манеру старых мастеров имитировал виртуозно. Эти работы, покрытые потемневшим лаком в сетке тонких трещин-кракелюров, он выдавал не за оригиналы, а за копии не дошедших до нас произведений художников, чьи имена в истории искусства сохранились, но, если можно так выразиться, шрифтом некрупным, причем копии, выполненные едва ли не при жизни «подлинных» авторов, ну, разве что чуть позже. Остроумно придуманная легенда срабатывала безотказно. Покупатели верили – или очень хотели верить – и платили… Он и рисовал тогда много в «манере» Калло, Дюрера, итальянцев чинквиченто. Правда, рисунки не продавал. Иногда – дарил друзьям». Рассказывали забавный анекдот о том, что якобы «один из таких рисунков, висевший у него на стене, увидел как-то его знакомый, сотрудник «Эрмитажа», атрибутировал как работу неизвестного итальянца шестнадцатого века и… уговорил владельца продать этот лист музею».[164] Братья Штейнберги справедливо считали технические ухищрения отца ненужным анахронизмом. Презирая рутинное ремесленничество – фундамент, на котором покоилось искусство социалистического реализма, они, каждый по своему, конечно, упорно искали, на какой бы оригинальной стезе художественного самовыражения приложить свои недюжинные способности.

Вращаясь в обществе всякого рода «гениев», знающих толк в потреблении алкоголя и запрещенной литературы, они наткнулись на первый русский авангард и запали на него. Постепенно постигая, что к чему, братья Штейнберги стали перерабатывать наследие «великого русского эксперимента», как пчелы цветочную пыльцу, – в нечто органически свое. Здесь то и выяснилось, что от рождения они были «стихийные конструктивисты», т. е. обладают способностью постигать структуры предметного мира.

Борух, по натуре склонный к выпендрежу и артистическому эпатажу, ухватывал все в основном по верхам, предпочитая броский пластический жест или эффект, кропотливому созиданию цельного художественно мировоззрения. Используя налаженные не без помощи Васи Ситникова связи на подпольном арт-базаре, он быстро обзавелся своим круг покупателей из числа скучающих в Москве иностранцев, разбогател, купил квартиру, дачу, автомобиль, сменил жену и как истинный «гений», возжелал мировой славы.

Эдик, зацикленный на интеллектуальных переживаниях, был на первых порах куда менее амбицииозен. Перебиваясь с хлеба на квас, он упорно искал свой Путь, без оглядки на рыночную тропу. «Лионозовцы» с их «конкретным реализмом» его раздражали – чего-чего, а бытового дерьма в его жизни было более, чем достаточно. Куда более интересными и близкими по духу людьми оказались Илья Кабаков, Владимир Янкилевский, Виктор Пивоваров… – художники, имевшие крепкую профессиональную выучку, но относившиеся к ней в целом как к набору необходимых инструментов, используемого ими в сугубо ремесленнических целях. Само искусство осмыслялось ими как непрерывный дискурс – говорение с бытием и на темы бытия, в котором они формировали особое восприятие реальности и методов ее пластического представления. На этом пути они демонстративно отвернулись от обожествляемых в андеграунде «метафизики» и сакральной ценности искусства, снизив их в разработанном ими лексиконе до «духовки» и «сакралки».