На Лиговке, у Обводного - [8]

— Катерина Петровна! Уважьте! Разделите компанию.

Но пугала пьяная безудержность: нахальный, шальной стук в дверь среди ночи.

— Катька! Выходи, если зовут. Брезгуешь, зараза?

Однажды поздним вечером плечистый, обросший черной бородой мужичище, вырвав с мясом дверной крючок, ввалился в комнату. Выпучив пьяные глаза, сверкнул сахарными зубами:

— Приветик! Поговорим о том о сем?

Проснулась Оленька:

— Мама-а…

Катерина сорвала со стены двустволку. С тех пор как не стало Володи, она так и висела на стене. С ружьем обращаться умела, не раз стреляла по куропаткам, а гость не так уж был и пьян, чтоб не сообразить, что ружье — оно ружье.

— Ну, ну… — попятился он к двери. — Не дури.

Сбежались соседи, бородатому дали по шее, заново поставили дверной крючок. Ружье оказалось незаряженным.

До утра просидела Катерина в обнимку с Оленькой и двустволкой, теперь уже заряженной на оба ствола. Таежные мужики упрямые, не только на рожон полезут, а куда угодно. Особенно с пьяных глаз.

Когда пришло время Оленьке в школу, Катерину перевели в районный поселок. Там школа-интернат. А работать стала Катерина диспетчером на автобазе. Сначала дежурным, а потом и старшим. К месту она прижилась, нравом веселая, зубастая, с лица и фигурой приятная. В правом ухе сверкала маленькая сережка с ярким камушком «под брильянт».

— Почему сережка-то одна? — интересовались шоферы. — Где ж другая?

Катерина отшучивалась. Сережки подарил Володя. Одну она потеряла после его смерти и решила, что другую будет носить всю жизнь. В память. Крючков на ее двери больше не рвали, но ухажеров было много. Писали письма, напрашивались на провожанье, набивались в гости «чайку попить», соблазняли баночкой спирта. Но рук особенно не распускали. Ходил слушок, что когда-то она не растерялась и шарахнула одному молодцу по штанам дробью.

— Правда? — спрашивали у нее не то из любопытства, не то из предосторожности.

Катерина опять отшучивалась, и не поймешь ее — где шутки, где правда.

Про себя она решила, что личной жизни у нее не будет. В сердце навсегда останется Володя. Теперь — все для Оленьки. Только для нее. Иногда в тоскливые минуты, а время отстукивало их немало, она осуждала себя за эгоизм. Вдруг она отняла у Оленьки счастье? Не отдала ее бабушке с дедушкой?.. Оставила себе… Оленька росла крепкой, смышленой девчонкой. Школа-интернат от поселка в десяти километрах, в красивой лиственной роще. Домой детей привозят на автобусе, и с вечера пятницы до конца воскресенья у Катерины праздник. Вместе с Оленькой готовят какую-нибудь вкусную еду, ходят на охоту, куропатки тут же, за поселком. Смотрят телевизор, мечтают о будущем. Катерина рассказывает про «материк». А что она о нем знает? Много ли она сама на нем жила? Строили планы — вот Оленька окончит школу, вот поедет в Москву поступать в университет. Это еще не скоро, но у Катерины сжимается сердце. Расставанье… Для Оленьки это радость, для нее горе. Катерина вздыхает и прикидывает, как к тому времени деньжонок поднакопить.

На работе у нее все хорошо и гладко. Сообразительная, ловила все на ходу, с шоферами ладила, одного боялась — звонков начальника горнопромышленного комбината, товарища Волкова. На автобазе не всегда все шло так, как хотелось бы. Иногда и совсем наоборот. Но все, что было для автобазы трудно, Волкова не интересовало.

— Мне чтоб машины ходили. И столько, сколько мне нужно, — кричал он. — Остальное ваше дело.

Если где-то срывались перевозки, Волков из себя выходил. Катерине, как старшему диспетчеру, доставалось больше всех. Слушая по телефону крики и ругань начальства, она переживала, старалась как-то оправдать, защитить автобазу — шоферов не хватает, запчастей нет, машины без резины стоят.

— Работать надо! — кричал начальник.

Катерина злилась, хочешь не хочешь, а слушай. Даже директору автобазы пожаловалась.

— Брось ты… Нашла на кого обижаться. Собака лает — ветер носит. Его не перекричишь и не переделаешь. Ты поддакивай ему — слушаюсь, будет сделано, не беспокойтесь. Он это любит.

Однажды поздним вечером Катерина готовила к зарплате документы. В диспетчерской засиделись шоферы. Поболтать, покурить. Позвонил Волков — и начался «концерт». Слышимость была отличная, кричал он от души, и все с удовольствием слушали, как начальство «несет по кочкам».

— Во дает! — развлекались шоферы.

— Остряк-самоучка.

Только Федор Иваныч хмурился, не принимая участия в общем веселье. На Катерину посматривал искоса, и той казалось, что смотрит он на нее не жалеючи, а с осуждением. После очередного взрыва смеха Федор Иваныч не выдержал.

— Что ржете?! — набросился он на шоферов. — Что смешного? Смешно, как женщину матерят? Слушать противно, а вы зубы скалите. А ты… — Он повернулся к Катерине. — Эх, ты… Послал бы я его подальше. — Федор Иваныч со злостью плюнул.

— Что молчишь? — гремела трубка. — Сказать нечего? На «Песчаном» драга вот-вот встанет, а ты молчишь? Почему дизельное топливо не подвезли? Ты что молчишь? Губки красишь? В зеркальце смотришься? Ну, я доберусь до вас!..

В диспетчерской примолкли.

— Чтоб завтра на «Песчаном» было десять машин. Попробуйте мне не дать. Я вас… — И Волков закруглился длинным матюгом.