С улицы доносились смех, голоса, далекая песня. В окно на свет летели серые мотыльки, порхали вокруг абажура, садились на лампу и падали, обожженные. Серебрицкий сдвинул брови, посмотрел на трепыхавшихся мотыльков.
— Что-то неразумное… Даже жестокое. Им и жизни-то всего сутки, так нет… Что-то губит их раньше срока. Да как подло! Манит к свету, к теплу — и убивает. Черт знает что такое. — Он сердито сунул руки в карманы и прошелся по комнате.
«Мотыльков ему жалко! — подумал я. — Тут человек влип, не хуже мотылька. Считай, намертво подпалил себе крылышки. Где гвозди? Где электроды?»
Вошла Анастасия Николаевна. На подносе глиняный кувшин, тарелка с хлебом.
— Молочка холодненького с хлебцем. Чисто ржаной. Для праздника по старинке спекла, в русской печке. На газе такой не получается. — Она разлила по стаканам молоко и вышла.
На угощение мы набросились молча, жадно. И вкусно было, и проголодались здорово.
Утром отправились на митинг. Туда уже шел празднично одетый народ. На краю деревни, над овражком, по которому бежал ручей, заросший старыми черемухами, возвышался песчаный косогорчик. На косогорчике трибуна в красном кумаче с лозунгами и портретами. Перед трибуной скамейки из досок. Сверкали трубы духового оркестра. Серебрицкий куда-то исчез, а меня Анастасия Николаевна посадила рядом с собой.
— Косогорчик этот я с детства помню, — заговорила она. — Когда-то на нем часовня стояла. Престольный праздник у нас был — Ильин день. Колхозы начались — комсомольцы ее, часовенку, по бревнышку раскатали. Качели поставили. Долго стояли. Бывало, с весны по самую осень по праздникам у качелей веселье — песни, танцы под гармонь. Потом и качелями перестали интересоваться. Кино появилось, радио.
К косогорчику подкатила «Волга». На трибуну не торопясь взошли грузные, плечистые дяди, разобрали стулья, сели. Встал Яков Палыч и сказал, что честь открытия митинга предоставляется — он сказал кому, да я не расслышал. Кругом все восторженно захлопали в ладоши, закричали. К барьерчику трибуны подошел сутулый, седой старик. Над карманом пиджака поблескивали медали. Он улыбнулся, глаза его радостно искрились.
— Первый председатель, — шепнула мне Анастасия Николаевна. — Колхозный зачинатель.
Старик потискал ладонями барьерчик — кисти рук широкие, коричневые. Повернулся к президиуму, показал на кого-то рукой, что-то крикнул. За столом поднялись две старушки, с темными, морщинистыми лицами, в белых платочках, и старичок в старинной суконной фуражке. Крики, аплодисменты, музыка…
— Самые, самые первые колхозники, — пояснила Анастасия Николаевна. — Пенсионеры теперешние.
Старушки закивали головами, утирали глаза платочками, старичок снял фуражку, поклонился. Сыграли туш, и пенсионеры сели. Вышла женщина с волосами модного цвета. В руках бумажка.
— Анна Петровна, — сообщила Анастасия Николаевна. — Секретарша партийная.
— Товарищи! — выкрикнула секретарша и подождала, когда все стихло. — В этом списке, — она подняла над головой бумажку, — имена тех, кто не вернулся с Великой Отечественной…
На косогорчике стало тихо. Кто-то встал. За ним поднялись и все.
Не глядя в список, секретарша называла имена, фамилии. У женщин в руках забелели платки. У Анастасии Николаевны тоже повисла слезинка. Видно, тоже кого-то не дождалась. Секретарша долго перечисляла имена и фамилии. Я с каким-то страхом подумал: «Это сколько же мужиков в колхоз не вернулось?..»
Выступил и Яков Палыч с докладом, выступали с приветствиями от высшего руководства, от соседей, от пионеров. И началась самая шумная, самая веселая часть торжества — раздача под духовой оркестр премий и подарков.
Кудрявый парень покатил с косогорчика мотоцикл; высокий, грудастый мужик поднял над головой тяжелый картонный ящик с телевизором и трусцой побежал к дому. А усатый загорелый дядя тут же, на трибуне, опробовал охотничье ружье — пальнул в небо из обоих стволов.
«Все хорошо и приятно, — думал я. — Почему не побывать на колхозном праздничке, не посмотреть, как народ радуется? Но завтра срок командировки. Председатель в президиуме, не попрешь к нему через красный стол». А тут еще объявили, что после митинга праздничный обед. Сердце у меня упало. Знаю я эти праздничные обеды и банкеты. После них будет не до подковных гвоздей и электродов.
Митинг кончился. Анастасия Николаевна взяла меня под руку и повела обедать. Прямо на улице, в тени вековых берез, стояли длинные столы. На столах… Один запах чего стоит! В какой командировке такое увидишь? Народ чинно толпился вокруг, садиться не торопился. Соблюдал приличие. Пока не выскочила грудастая повариха в белом колпаке.
— Да что же это такое? — заголосила она. — Щи стынут, водка греется… Зря, что ли, мы, бабы, старались?
Начальство взялось за стулья, уселось во главе стола. Сначала было тихо, торжественно. Переговаривались вполголоса. Хвалили щи, звякали стаканы, посмеивались над шампанским. Произнесли первые тосты. Кто-то что-то сострил. Хохотнули. Заговорили. Голоса окрепли. Полетели шутки… И пошло!.. Вспоминали кукурузу, квадратно-гнездовой способ, перебирали косточки бывшим председателям.
