На Лиговке, у Обводного - [21]

Слушая старика, я подумал: «А ведь мне повезло. Не будь его на этой скамеечке, посидел бы я на ней, посмотрел бы мельком на холм и на церквушку и попер бы свой ящик дальше. А он мне все как на картинке нарисовал».

— А церковные ритуалы? — продолжал старик. — Это же отличные сценарии. С расчетом на душещипательность и умиление. Тут тебе и пение, и костюмы, и красочность. Таинственно мерцающие лампады, сияющие кресты, золоченые ризы. А колокольный звон? Композиторы вдохновлялись. Теперь на пластинки записывают. А у Левитана «Вечерний звон»? — Он склонил голову, что-то вспоминая. Долго молчал. — Да!.. Красивые создавались легенды, рождались сказки, былины. Таких больше не будет. Не те условия. Легенды, сказки только тогда рождаются, только тогда радуют, живут в душе народа, когда человек мало знает и много верит. А такое время прошло. — Старик неожиданно встал, еще выше закинул лицо к небу. — А не было бы у нас былин, сказок — был бы у нас Пушкин? — Не дожидаясь ответа, дотронулся до шляпы: — Извините. Разболтался. Надоел, наверное. — И, не взглянув на меня, пошел по тропинке, постукивая перед собой палкой.

Посмотрел я на речку, на церквушку, на холм и, кряхтя, взялся за свой ящик. Надо искать попутную машину…

В скверике перед универмагом сидел Серебрицкий. Я даже попятился. Опять он! Серебрицкий делал какие-то пометки в блокноте. О чем-то думая, поднял голову и меня увидел.

— А… Все бродишь? И от ящика не избавился? Куда тебе надо? Говори! Чего ты жмешься?

Я сказал.

— Вот чудило! Чего ты молчал? Сейчас поедем. Машина придет. Ящик-то в колхоз везешь?

— В колхоз, — признался я.

Он что-то записал в блокнот, сунул его в карман и рассмеялся.

— Меня однажды из-за блокнота чуть не побили. Обедал в районном ресторанчике — рядом веселая компания. Какие-то механизаторы что-то «справляли». Не то получку, не то премию. И под пьяную лавочку разделывали своего директора. Чем-то он им насолил. Вот они его и расчесывали! Заводилой у них был дядя вот с такой шеей, стриженный под бокс, и отменный прибауточник. Поговорки, пословицы, хитроумные словечки так у него и сыпались. Что ни слово, то блеск. Навострил я уши — где еще такое услышишь? А на слух все не запомнишь. Вытащил я блокнот — и давай записывать. Заметили, черти.

«Эй, гражданин хороший! Что записываешь?»

Я объясняю — так, мол, и так — язык народа. Не верят. Дескать, что-то не то, врешь.

«Подслушиваешь? Кто подослал? Ну?!»

Я им блокнот — видите? Словечки записываю. Прочитали, засмеялись.

«Да мы тебе такого наговорим — успевай уши развешивать».

У скверика остановился грузовик. Из кабины зычно крикнули:

— Кто тут Серебрицкий? Садись.

Я со своим ящиком в кузов, парень с зычным голосом тоже туда, Серебрицкого с почетом в кабину. Поехали. В кузове запасное колесо, буксирный трос, лопата, какие-то железяки — все, что полагается деревенскому шоферу. И ящики, слегка прикрытые куском брезента. Из-под брезента торчат бутылки с водкой и шампанским. Парень подмигнул на ящики и сказал:

— Экономически это, конечно, не выгодно. Самогон дешевле. А как быть? Юбилей!.. У нашего Якова Палыча политическая экономия на первом месте. Лихой на выдумки. Разбирается — когда что нужно. Когда политика, когда экономика.

— А кто это — Яков Палыч?

— Как кто? Председатель.

— Колышев?

— Ну а кто же? Он, Колышев.

— А какой у вас юбилей?

— Как какой? Сорокалетие. Сорок лет колхозу.

Приехали под вечер. По улицам тянулись длинные тени. Повели нас к председателю. В правлении полно народу, накурено, шумно. Яков Палыч без пиджака, волосы взъерошены, лоб потный. Увидел Серебрицкого, изобразил на лице радость, шагнул навстречу.

— Запарился, — сказал он. — Этот юбилей хуже уборочной. Там дело привычное, а юбилей заново осваиваем. Ну, как живем? — и на меня поглядывает: кто такой? Откуда?

Я ему негромко: привет от шефа. Говорю — привез кое-что. В машине лежит, забрать бы надо. Думаю, поймет, о чем речь. А он смотрит на меня и как бы недоумевает — какой привет? От кого? Я глаза на него таращу, стараюсь внушить на расстоянии. Не могу же я при всем честном народе так и бухнуть — я тебе гвозди, ты мне электроды. Я ему опять привет от шефа, насчет сварочного цеха намекнул. А он от меня отвернулся, и вокруг него снова народ забурлил. В окошко вижу — и машина, на которой приехали, куда-то пошла. С моими гвоздями. Ну, думаю, попал с корабля на бал. Понимаю, что приехал не вовремя. Не тот момент для разговора. Надо председателя один на один ловить.

Ночевать меня отправили почему-то вместе с Серебрицким. К какой-то Анастасии Николаевне. Очень мне этого не хотелось. Чтобы вместе. Вышли на крылечко, сел я на ступеньку, говорю — подожду председателя, поговорить надо. Серебрицкий посмотрел на меня и спрашивает:

— Что ж ты с ним в правлении-то не говорил? Секреты, что ли? Пойдем, пойдем. Ему сейчас не до тебя. Еще наговоришься.

Что тут будешь делать? Пошел я с ним. Хозяйка встретила нас ласково, провела в маленькую чистенькую комнатку, включила настольную лампу под приятным голубым колпачком-абажуром. Серебрицкий сбросил пиджак, распахнул окно.

— Имя-то у хозяйки… Чувствуешь? — Он почему-то стал со мной на «ты». Я, на всякий случай, остался на «вы». — Не какая-то там Нонна, Ника, Зика. Вслушайся! А-на-ста-сия! И комнатка — игрушечка. Этакое милое смешение стилей. Приятные остатки старины и современная бытовая техника. Тканые половички и радиоприемник суперкласса. Герань на окошечке и телевизор пятьдесят девять по диагонали. Как раньше такие комнатки назывались? Светлица? Горенка? Слова-то какие были… Ласковые. А теперь? Интерьер. Жилплощадь. Санузел.