На Лиговке, у Обводного - [19]

Вызывает меня Василь Иваныч. Иду. Василь Иваныч — это шеф. Замгендиректор по снабжению. Мудрец, академик, царь и бог. Так сказать, столп. Олимп. Мы по сравнению с ним — мелкие олимпята.

— Бери со склада ящик подковных гвоздей, — это он мне говорит. — И ходом в Подбережье, колхоз «Победа», председатель Колышев. Он в курсе. Ему подковные во так нужны. Отдашь гвозди, возьмешь электроды. Понял? Через три дня не вернешься — сварочный цех встанет. Ясно? Давай, чеши.

Хорошо ехать в места знакомые. И ты все знаешь, и тебя все знают — в учреждениях, в гостиницах, где какой транспорт, где перекусить, где кружечку пивка пропустить. А в места незнакомые… Труднее, но иногда и интереснее. Вот и это Подбережье. Не был там никогда, и как туда добираться — понятия не имею. Все решал на ходу. И вот я в пути. Еду автобусом до каких-то Угловичей. Поздний вечер. Автобус простучал по мосту, повернул вправо, влево и остановился.

Вытащил я свой ящик подковных гвоздей, стою один на темной площади. Редкие огоньки, двухэтажные домишки времен гостиных дворов и купеческого сословия. Шумят деревья, где-то рядом что-то вроде городского сада. Прохладным ветерком тянет. Надо искать гостиницу. А где ее искать? С моим ящиком много не наищешься. Худо-бедно, килограммов двадцать пять. Хорошо, оказалась рядом. В старом толстостенном доме из красного кирпича. На двери спиральная пружина, стеклянная будка с надписью «Администратор» и «Мест нет». В будке женщина. Не дослушав меня, кивнула на надпись «Мест нет».

Таких гостиниц теперь осталось наперечет. Их сохранять надо. Потом придется реставрировать, как монастыри, ветряные мельницы, придорожные корчмы.

— Может, в коридоре на раскладушку? — проявил я инициативу.

— Занято, — сердилась тетка-администратор, — Конференция механизаторов. Сегодня догуляют, завтра утром разъедутся — пусто будет.

Со второго этажа доносились выкрики, шум, отрывки песен. Сел в кресло, сижу. Торопиться некуда. Наверху кто-то от души декламирует:

— «Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе…»

Голос гремит на всю гостиницу. На лестнице послышались тяжелые шаги, спускался человек в распахнутой нейлоновой куртке. Шел нетвердо, ловя рукой перила. Подошел ко мне. Оглядел с ног до головы, взмахнул зажатой в кулак кепкой:

— «Клячу истории загоним!»

Дежурная высунулась в окошечко:

— Петр Петрович, миленький… Шли бы вы…

— Отстань! — громыхнул Петр Петрович. Он стоял, расставив ноги, грудастый, взъерошенный. Сверкнув диковатыми глазами, спросил: — А ты бы мог сыграть ноктюрн? На флейте водосточных труб?

Не так уж он и пьян, но задирист. Такие любят за грудки брать и спрашивать: «А ты меня уважаешь?..» Не драться же мне с ним? Я хотел уйти, от греха подальше, покурить где-нибудь за дверью. Но по лестнице спустился коренастый человек с венчиком седых волос вокруг большой головы. Он схватил Петра Петровича под мышки и потащил на второй этаж.

— Спать, Петя, спать, — приговаривал он.

Петр Петрович послушно пошел, выкрикивая:

— «Кто там шагает правой? Левой! Левой!»

На втором этаже стало потише. Дежурная снова задремала. Вернулся большеголовый, который увел Петра Петровича.

— Извините, — сказал он. — Досадное недоразумение. Душа-человек. Воевали вместе. А как выпьет — Маяковского цитирует.

Большеголовому лет за пятьдесят, приятная улыбка.

— Ну, что вы, — сказал я. — Ничего не случилось. — Про себя подумал: «Ничего себе «душа-человек». Чуть-чуть конфликтную ситуацию не создал». Вслух сказал: — Пусть декламирует. Это лучше, чем матюгами крыть.

— Вы что тут сидите? — спросил большеголовый. — Мест нет? Минуточку. — Он пошептался с дежурной и попел меня в свой номер. Там оказалась свободная койка.

— Будем знакомы, — протянул он мне руку. — Серебрицкий.

Я обомлел. Надо же!.. Серебрицкий. Фельетончики пишет в областной газете. А я с подковными гвоздями. Нарушитель плановой системы. Рыцарь натурального обмена. Ты мне — я тебе. Но отступать некуда. Назвался и я. Тоже скромненько — одну фамилию.

Сели пить чай. Пока пили, он все расспрашивал — как жизнь, да куда еду, да что новенького, да что везу. И все это хитренько, вроде незаметно, но дотошно. Я воробей стреляный. Меня на мякине не проведешь. Должность такая. Соответственно и отвечаю ему: командировочный, еду по делам службы. А куда, к кому, зачем — помалкиваю. И вдруг выясняется, что он тоже в Подбережье. Я только в затылке почесал.

Утром на автобусе поехали на аэродром. Большое поле, огороженное изгородью из еловых жердей, заросшее диким клевером. По клеверу бродили коровы. На краю поля домишко. На крыше полосатый «колдун». Над крыльцом вывеска — «Касса аэрофлота». Под окнами длинная скамейка, на скамейке краснолицый мужчина в старой соломенной шляпе и полная румяная старушка. Присели и мы с Серебрицким. Он все на мой ящик поглядывал, а я делал вид, что он не так уж и тяжел. Румяная старушка что-то рассказывала соломенной шляпе.

— …Я смелая была. Война-то началась, мы из города сюда вот, на аэродром, переселились, я в военторговской столовой работала. Налетят немцы на Угловичи, все — кто куда, кто в ямы, кто в лес, а я залезу куда-нибудь повыше и смотрю, как родной город горит. — Старушка потеребила ручки у сумки, помолчала. — Сгорел и наш домишко. Все сгорело, что успели нажить. Начали аэродром эвакуировать, последние машины уходят, а комендант подбегает ко мне и говорит: «Марья Васильевна! Третья эскадрилья еще в воздухе. Прилетят — покормить надо. Хоть чем-нибудь. Останься». Охнула я: «Эскадрилья пообедает да и улетит на другой аэродром, а я как?» А он смотрит на меня, глаз не спускает. «Они, — говорит, — с утра не евши летают». Растерялась я, стою, не знаю, что делать. Тут муж мой подбегает, кричит: «Марья! На машину, ждать больше нельзя!» Муж у меня механиком служил по вольному найму. Комендант с другой стороны: «Марья Васильевна! Ребята на посадку идут». — Голос у старушки дрогнул. Нелегкие были воспоминания. Быльем не поросли. — Поцеловала я своего Коленьку и осталась. Клавочку, говорю, береги. Клавочка уцелела, а его я больше не видела.