На большой реке - [25]

А дом все жарче и жарче занимался пламенем. Он пылал неравномерно. Местами языки пламени, словно лезвия желтой пилы, пропиливающей изнутри бревенчатую стену, только еще высовывались остриями наружу. Местами стены избы уже сплошь представяли собою малиновый, растрескавшийся, пламенеющий уголь.

Федосья Анисимовна, видно, крепилась еще, пока не иссякла у нее надежда, что отстоят хоть остатки дома. Но когда увидела она людей с баграми, она вдруг закачалась на сундуке и заголосила, как еще доселе кое-где голосят и причитают на Руси по умершему да на таких вот пожарах.

В это время кто-то вспомнил о мотоцикле Вани.

И как бывает это на пожарах, и тот, и другой, и третий стали ужасаться, что вот забыли, дескать, самое что ни на есть ценное у хозяев, а повытаскивали разную рухлядь...

А ведь и что было заскочить кому-либо в кладовую: там ведь он у него и стоит, мотоцикл-то. Ну, а теперь куда ж там сунуться!..

Хотя сенцы и кладовка еще не взялись, заскочить бы можно, да ведь этак можно и жизни лишиться!..

Вдруг возле дымившихся, уже затлевших косяков наружной двери мелькнула, черная на алом, чья-то тень. Человек, прихватывая лицо руками, ринулся внутрь объятого пламенем дома.

Это был Ваня Упоров.

Раздался крик ужаса в толпе. Кто-то сунулся было вслед за ним, но отпрянул от нестерпимого жара.

Послышался душераздирающий вопль матери:

— Ваня! Ой, да спасите вы его, спасите!..

Ее удержали. Лицо ее было страшно.

В этот самый миг Упоров вырвался из горящего дома, закрывая глаза ладонью. Волосы у него почти сгорели. Лицо почернело и было искажено болью.

Люди ахнули: мотоцикла не было с ним! Он вынес какой-то маленький сверток.

И тогда дядя его, Митрий, брат матери, высокий старик в разодранной на пожаре рубахе, сам едва не погибнувший в пламени, заорал на него:

— Да ты что, в уме или без ума?! У матери, у нас у всех за тебя, стервеца, в сердце кровь запеклася: думали, ну, погинул, сгорел!.. И ты это за такой тряпицей в огонь кинулся, на смерть, а?

И в гневе старик хотел выхватить гимнастерку из рук племянника и швырнуть ее в огонь.

— Не трожь, дядя Митрий! — крикнул он вне себя. — Не за тряпицей... — Он вывернул пришитый сысподу гимнастерки потайной карман и выхватил оттуда маленькую серенькую, с изображением Ленина, книжечку. — Вот!.. — хрипло вырвалось из его запекшихся губ. Он дышал жадно и часто, полуоткрыв рот. Казалось, он обжег легкие и теперь, нахватываясь студеного ноябрьского воздуха, хотел освежить их.

И в этот миг Федосья Анисимовна поднялась со своего сундука.

— Мама!.. — стоном вырвалось у Вани. Он еле на ногах стоял...

Одно-два мгновения, и в молчаливой, неизъяснимо-жалостной ласке пальцы матери нежно коснулись его опаленных огнем волос. Она распрямилась и словно бы всех выше ростом стала. Глаза ее расширились. Она охватила и прижала голову сына к груди. Поднятое к багровому, огненным бураном заполненному небу, лицо ее в ореоле седых, разметанных ветром пожара волос было прекрасно в этот миг болью и гордостью материнства.

16

Как-то в субботу, под вечер, академику Лебедеву позвонил с левого берега Журков. Начальник политотдела приглашал его посмотреть завтра футбол на местном стадионе.

Они договорились.

В этот вечер Лебедев встретил на улице возвращавшуюся из котлована Тайминскую. Он очень этой встрече обрадовался и приостановил Нину. Беседуя, он спросил, как ему завтра перебраться на левый берег:

— Где у них стоянка, у ваших «гондольеров»?

— А зачем вам «гондольеры»? — удивленно рассмеявшись, сказала Нина. — Ведь завтра воскресенье. Так вот ровно в шесть часов утра от плавучей пристани отходит наш гидростроевский катер «Гидростроитель».

Лебедев молчал.

Сколько ни шпорил сейчас он хваленое свое умение вести непринужденную, легкую беседу с кем угодно, ничего, решительно ничего не мог надумать.

Он только откашлялся молча и, кляня себя за это, как студент на зачете, понял, что сейчас погубил все: это его покашливание она, конечно, поймет так, что, дескать, он, старший, считает их беседу законченной, у него нечего больше ей сказать, и, конечно, уйдет.

Он угадал.

— Итак, значит, — деловито произнесла Нина, — завтра, в шесть утра, от пристани. Катером гораздо быстрее. Мы как раз едем завтра... Ну... — И она, взглянув на него своими строгими серыми глазами, уже протянула было руку для прощания.

Он взял ее руку, но не пожал и не отпустил.

— Позвольте, — растерянно пробормотал он, — боялся быть навязчивым. Позвольте... вы сказали, что и вы едете?

Она улыбнулась. Слегка потянула свою руку назад: кто-то проходил по другой стороне улицы. Он отпустил ее руку.

— Да, — сказала Нина, — я еду. Вася Орлов... Вы, наверное, помните его: высокий такой, блондин...

— Да, да.

— Ну, и еще несколько ребят. Мы каждое... почти каждое воскресенье ездим на левый берег: все-таки там город!.. Хотите с нами? — вдруг спросила она.

Он обрадованно согласился.

— А я не помешаю?

— Ну что вы!.. С вами же так интересно!

Он смущенно поклонился.

Они простились. А часов около пяти утра Нина Тайминская,

Василий Орлов, Леночка Шагина и еще Дементий Зверев, постоянный корреспондент областной газеты и начинающий писатель, зашли за академиком.