Мяч, оставшийся в небе - [134]

Пой! — пока на балкон не взобрался,

Не назвал Инезилью своей.

       Пой — пока, по искусства законам,

       Девять Муз во главе с Купидоном

       Девять шёлковых лестниц совьют…

       Серенады поют — под балконом.

       На балконах — уже не поют.

И, тем паче, с высот геликонов

Тот сорвётся, кто тайны притонов

С гордым видом выносит на суд.

(Вас на пуговицы переплавят,

Сир! А пуговицы — пропьют!

Кто же карту краплёную славит?!

Спрячь её, незадачливый плут!)

       Очень многое — так нам сдается, —

       Существует. Но… ах! — не поётся.

       Грусть — поётся. Надеждой на чудо,

       Упованием песня жива.

       Но у блуда нет певчего люда;

       Вещий голос-то взять им — откуда?

       (Что поделаешь — жизнь такова!)

Только тот, кто любви своей силой

За возлюбленной тенью в Аид

Мог спуститься, —

       Тот песню для милой

В неподкупных веках сохранит.

       Коль же скоро во всяком напеве

       Похоть та же и разницы нет,

       То за что же вакханками в гневе

       Был растерзан великий поэт?

Жизнь — цветок. Ей закон — аромат.

Не ищи же, теряясь по сортам,

Божью искру в Калачестве Тёртом,

Друг мечты и романтики брат!

       Пой — цепляясь на лестничном шёлке;

       Пой — пока твои мысли невинны

       И пока на губах молоко

       Не обсохло…

               Пути твои долги,

       Твои лестницы — длинны-предлинны,

       Твой балкон — высоко,

                                       высоко…

1977

О юморе

Говорят: «Народный юмор груб.

Грубостью простому сердцу люб».

Что вы! Юмор грубый чересчур —

Он как раз для избранных натур!

       Старый вертопрах

                    наедине

       Шепчет сальности чужой жене.

       Вроде бы и юмор площадной,

       Ан, глядишь, рассчитан для одной.

Муженёк в угоду девке ржет.

Посмеяться так же в свой черед,

В стороне, с улыбкою кривой,

Ждет жена соломенной вдовой.

       То-то и оно, что грубый смех —

       Смех кустарный, редкий, не про всех!

       Не скажу, насколько он прожжен,

       Да не про детей и не про жён!

Груб, а ведь не каждого берет.

(Ржёт конюшня — да и то не вся!)

Что за притча? Что за анекдот,

Если вслух рассказывать нельзя?

       При мужьях нельзя, при стариках,

       При маэстро, при учениках,

       Там, где людно, там, где молодёжь,

       При знакомых, незнакомых — то ж…

Если двое крадучись идут

«Посмеяться», третьего не взяв,

Скоро эти двое создадут

Царство смеха на его слезах.

       Если шутка выстраданный вкус

       Истинных артистов оскорбит,

       Что же в ней «народного»?

       Божусь, —

       Лишь филистер грубостью подбит!

Говорят: «Народный юмор груб,

Грубостью простому сердцу люб».

Что вы! Юмор грубый чересчур —

Он как раз для избранных натур!

       Вот смеются у дверей в кино.

       Разве я не так же весела?

       Но — что делать! — с ними заодно

       Посмеяться так и не смогла…

…Спутник селадонов и блудниц,

Чёрных лестниц, краденых утех,

Смех «плебейский» — для отдельных птиц.

«Аристократический» — для всех.

1978

Полёт летних дней

Мир полей всегда мне снился населённым.

И не верю я, что стал он неживым.

Иван Киуру

Что маленькое солнце

                собой напоминает

Подсолнух, — каждый знает!

                Хотя не каждый знает,

Что маленькое солнце

                подвержено затменью;

Когда лучи свободны,

                а диск — окутан тенью.

Я отродясь ленива;

                так мало успеваю…

Я даже не на каждом

                затмении бываю!

Отнюдь не вся планета

                достойно мной воспета,

Но маленькою жизнью

                я называю лето.

Лето 1978

Язык детства

В детстве я встретила слово «зияние»,

Камнезвенящее, точно змея:

«Бездны зияли». Так это ж «сияние»!

«Бездны сияли!» — подумала я.

       Дальше я встретила слово «нисходит»;

       «С высей нисходит…» Вот снова секрет!

       Всё-таки «сходит» он или «не сходит»?

       Пусть он решается: да или нет?

Дальше узнала я слово «дерзание».

Эх, не считайте другого глупцом!

Если содержите в планах «терзание»,

Так и скажите! И дело с концом.

       Не Микронезия, а Мокронезия!

       В воде, в воде! А ещё? Нигде.

       Была в ней пронизывающая поэзия

       Галоши, плавающей в воде.

…Идёт усыпляющий дождь тропический,

Зигзаг прилива бежит впотьмах,

Молния

Картою географической

В чёрных показывается небесах.

       Вижу несчётные грады и веси я,

       Шапки магнолий, как сахарный снег…

       Мокрые пальмы скрипят: «Мокронезия…»,

       Вторит им гром: «Нантакет…», «Бробдингнег…»

И годы шли.

Исправленья законные

Принял учтиво мой скромный язык:

Молча словечки отверг неучёные

И от неправильностей отвык.

       Уж не ведёт к ним тропинка заросшая!

       Взрослым за ними — судьба не велит.

       (Ведьмински-стар и лукав, кто нарочно

       Эти неправильности говорит!)

Разве что… тёмной предутренней ранью,

В серую темь, когда все ещё спят,

Тихо и крадучись

В полуреальный —

Полуприснившийся выбраться сад?

       Там, у стены крепостной,

       У подножья

       Яблонь кривых беззаботно присесть,

И соучастницей — тьмой бездорожья

       Отгородясь от всего, что ни есть,

Камень достать из стены, самый крайний,

Красного дерева ящик извлечь;

Спит в нём, ах, спит в нём

Покрытая тайной

Храброго детства забытая речь!