«Когда трубач отбой сыграет…»

Если насмешливое замечание, отпущенное даже и на мой счет, по-настоящему остроумно, я не только не обижаюсь, но и сама смеюсь удачному обороту. Когда-то поэт Марк Максимов “допек” сразу троих, сказав: “У нас не Союз писателей, а какой-нибудь ансамбль песни и пляски: Матвеева – с гитарой, Окуджава – с гитарой, Виктор Боков – с балалайкой…”

Смех-смехом, а вобще-то климат (времен того высказывания) был слишком суров для расцвета новых песен. И пробивались они из-под снегов (с отчаянностью подснежников!) не только благодаря первой Оттепели, но и вопреки последним Заморозкам. Теперь ни для кого уже не секрет, что и самого Дежурного по апрелю Булата Окуджаву старались держать в зимней строгости разные администраторы. И далеко не все замечания и примечания по адресу авторской песни были так (сравнительно) благодушны, как реплика Марка Максимова.

Единственный вечер поэзии, в котором одновременно участвовали Булат Окуджава и я, состоялся в ЦДЛ в декабре 1964 года. Кажется, Булат Шалвович успел спросить у меня за кулисами – буду ли я петь. “Я не взяла с собой гитару, на Вашу надеялась,” – ответила я. “А я – на Вашу. И тоже не взял,” – отозвался он.

Покуда мы все рассаживались за столом, стоявшим на сцене (“на сцене, да еще за столом!” – подумала я тогда), из-за которого стола нас потом выкликали поодиночке на трибуну (или к отдельному микрофону), – “Никаких песен!” – страшным шепотом закричал нам ведущий (знатный песенник страны, но, разумеется, не гитарный, а больше-то – от ансамблей песни и пляски). “И никаких гитар!” – остерегающе продолжал он, подозревая подвох и контрреволюцию. (Он не сразу узнал или не сразу понял, что мы – без гитар. Но и поняв, еще долго не мог успокоиться.)

Кто-то из публики, увидев Булата Окуджаву и меня, внес болезнетворно-зловредное предложение поскорее где-нибудь раздобыть гитару… Час от часу не легче! Ужас на лице ведущего изобразился такой, как если бы послали сбегать за динамитом, а шнур – вот он, от микрофона вьется… В конце концов маститому поэту-песеннику, так самоотверженно боровшемуся за чистоту жанра, как-то удалось втолковать доверчивой публике, что “вечер поэзии” – это, мол, значит, “вечер стихов”, а никак – не песен…

Моя скованность – ввиду многолюдия – помешала мне запомнить, какие стихи тогда читал со сцены Булат Окуджава. Помню только, что в них был как-то задействован кузнечик (или это ложная память переносит образы из позднейшего в раннее, а из книг – на сцену?). Булат Шалвович держался очень свободно и непринужденно, а в то же время был в отношениях с публикой настороже; на ее вопросы отвечал так, словно ни по какой статье ей не верил. Реплик, по-настоящему каверзных, из зала поступило ему, в общем, немного – не более двух штук, по-моему. Но поэт и на некаверзные отвечал остро и с непременным подчеркиванием своей независимости. Даже могло показаться, что говорит он не с публикой, но с кем-то, кто прятался за ее спиной… Быть может, это был – через голову аудитории – разговор художника с тогдашней зоильской критикой?

…Что сказать о его песнях, когда уже столько сказано? Лишь искусство, согласное с евангельскими Заповедями я считаю настоящим, здравым, цивилизованным.

Песни Булата Окуджавы в основной массе своей сообразны с Евангелием. И потому у них есть Будущее, а не одно только – настоящее.

Об их особенных свойствах, отличительных чертах – уж и тем более – так сразу не скажешь. Тут потребовался бы кропотливый труд. А если бегло, – то всегда легче говорить об отдельных – любимых – песнях… Едва ли не у каждого из нас есть такая, на взгляд каждого отдельного человека, – лучшая из лучших. Мой песенный соавтор Иван Киуру, бывало, нет-нет, да и запоет “Арбат” или “На Смоленской дороге”, но особенно он любил “Веселого барабанщика” и даже как-то по-своему объяснял мне его… Я же всегда особенно чтила песню о Моцарте, а из ранних песен Булата Окуджавы мне просилось на память: “Надежда, я вернусь тогда…”, и эта песня, нынче некоторыми людьми так сурово порицаемая (за то, что они, люди, переменились, а она за ними не поспела), кажется мне сегодня такой же честной, какой была вчера:

…и комиссары в пыльных шлемах

склонятся молча надо мной.

Нельзя, чтоб комиссары? Нельзя, чтоб в “пыльных”? Нельзя, чтобы “склонялись”, а надо, чтобытакбросили? Господи! Как все это напоминает мне ведущего на той далекой эстраде! Ведущего, которому – “чтобы никаких гитар и никаких песен”! Только вот амплуа у ведущих теперь другое, “а предрассудки стары”!

И запретительство, оказывается, живо. И начальства стало больше, потому что оно в публику перешло… Оно запрещает верить не только каждому в свой идеал, но и в то, что идеалы преждебыли! А ведь были! Раз доходило до гибели за них – значит были. Можно по-всякому относиться к старинному (еще от Кампанеллы идущему) идеалу, но как не заметить, что одни его, этот идеал, последовательно губили, а другие – за него гибли; что между теми и этими была (и осталась!), так сказать, разница?! Заметим ли мы это сами, или нового Гюго будем ждать? Можно, конечно, весь драматизм былого свести к пародии да потехе… Но тогда уже надо быть последовательными и честно спросить себя: как посмотрели бы на это Назым Хикмет, Аркадий Гайдар, Луи Арагон?…