Мы вдвоем - [44]
Он грузно опирается о пюпитр, прикрывает лицо рукой, подавляет всхлип и завершает свою речь стихом из Писания: «Поглощена будет смерть навеки, и отрет Господь Бог слезы со всех лиц»[136].
Вся семья — отец и мать, двое сыновей, дочь и зять — сближаются, будто пытаясь устранить жестокий разрыв, образовавшийся между ними. Боль спаивает семью Лехави в единый организм, подминает под себя меч обращающийся[137], нависший над Йонатаном: «Если бы мы только попробовали новое альтернативное лечение, больше ездили по раввинам, бегали к каббалистам, посещали могилы цадиков на севере, еще раз собрались у Стены Плача читать псалмы, больше бы платили врачам и привезли из-за границы новейшие лекарства». Горе сплотило семью, и даже осуждающие слова в надгробной речи раввина не разрушили этого единства.
Йонатан и Мика как единое целое, рядом с ними — неразделимые Ноа и Амнон. Йонатан услышал, как Амнон шепчет ей: «Хорошо, что мы оставили детей в деревне». Ноа ответила ему: «Но что мы скажем, когда вернемся и они спросят, где мы были? Нельзя от них скрывать».
А Йонатану и Мике слова не были нужны: казалось, в них бьется один голос. Другим его не понять: ни нелюдимому Эммануэлю, ссутулившемуся и внимающему речи рава Лидера, ни Анат, чье тело разрывается на части при виде того, как похороны ее сына пытаются присвоить раввин и глава областного совета, о существовании которого она до сих пор не знала. Кто их вообще просил говорить речь, мысленно возмущается она.
Поверженная и униженная вереница автомобилей проделала путь в Иерусалим. На стоянке Гивати их ждали несколько коллег Эммануэля и родственников, по соображениям безопасности побоявшихся ехать в Беэрот и вслух роптавших против внушающих недоверие похорон на Масличной горе.
На кладбище все толпились вокруг старых надгробий на открытом «участке прушим»[138]. Представитель «Хевра кадиша»[139] поинтересовался, хочет ли кто-нибудь сказать надгробную речь и здесь, и Ноа ответила «да», на что он ужаснулся: «Все теперь бывает, даже женщины речи над могилами говорят, кощунство. — Но Ноа испепелила его взглядом, и он велел: — Ладно, хорошо, только быстро, без лишних задержек».
Ноа начала говорить, но слезы не давали ей произнести почти ни единого слова, только — «как мы тебя не спасли», да еще удалось выдавить слово «химиотерапия», и Амнон обеими руками показал ей «икс», как будто они на танковых учениях на Голане. Она отошла в сторону, Анат, Йонатан и Мика отдали отвороты рубашек под ножницы человека из «Хевра кадиша», который сделал каждому надрез в тефах[140] длиной. Йонатан задался вопросом, почему при покойных всегда говорят на арамейском или на идише. Возможно, молодой иврит онемевает при виде древней, истертой смерти, и только старые языки имеют смелость незыблемо стоять перед нею и пытаться поспорить.
Пред ликом Иерусалима, сотканным из боли, медного угасания и последних лучей света[141], Йонатан с Микой взялись за лопаты и плотно укрыли землей Идо. С этого момента они — единственные сыновья в семье. Одни. Затем, словно мирясь после горькой ссоры, они провели лопатами по насыпи влажной иерусалимской земли, в последний раз погладили ее лицо. И тогда со всех сторон покатилось бормотание: «Всевышний утешит вас», «Всевышний утешит» — и Йонатан подумал: вот и все, все кончено. Его тети из семьи Ривлиных распростерли к нему объятия, но он слегка отшатнулся, не желая оказаться прижатым к их сердцу, уклонился от их сухих тел и сам же устыдился своего сильного отвращения.
К нему подошла Яэль Офнер из поселения. «В любой боли нужно видеть и положительную сторону, — бросила она. — У вас хотя бы было время подготовиться, прощание было долгим. — И тут же продолжила: — Вот у нас, как ты помнишь, мой Нати внезапно наступил на мину в Газе и погиб смертью мученика. Ни прощального письма, ничего. — Отойдя на полшага, она снова резко приблизилась: — Даже сказать „люблю тебя, мама“ он не успел».
Йонатан кивнул ей и задумался о бессмысленности смерти мальчика, которого сожрал рак, по сравнению со смертью человека, застреленного из проезжающей машины на перекрестке под Беэротом, ведь в таком случае «Всевышний отомстит за его кровь».
Когда он еще при жизни Идо воображал дни шивы[142], то был уверен, что будет сходить с ума и молиться, чтобы утешающие поскорее ушли и оставили его в покое, но рой соседей неожиданно пришелся кстати. Он чувствовал, что ему нужна защита от себя самого, словно он смотрит вниз с многоэтажного здания и головокружение вынуждает его схватиться за перила, чтобы не прыгнуть.
На утренней молитве кантор — Эммануэль. Молитву минха начинает Йонатан словами «Счастливы пребывающие в доме Твоем», а маарив[143] поспешно проводит Мика. Во время каждой из молитв они втроем читают кадиш, и Йонатана посещает мысль, что нужно взяться за руки и читать его так весь год, или по крайней мере всю шиву, создать круг боли, в котором никто не готов быть один, но он знает, что это невозможно, учитывая особенности отца. Они должны стараться следовать общей музыкальной линии, чтобы никто не спешил и не вырывался вперед, особенно в длинной части — «Да будет дарован с небес великий мир». Между минхой и мааривом — урок по Мишне, потому что в словах «Мишна» и «нешама»
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.
Повесть Израиля Меттера «Пятый угол» была написана в 1967 году, переводилась на основные европейские языки, но в СССР впервые без цензурных изъятий вышла только в годы перестройки. После этого она была удостоена итальянской премии «Гринцана Кавур». Повесть охватывает двадцать лет жизни главного героя — типичного советского еврея, загнанного сталинским режимом в «пятый угол».
В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.
Впервые на русском языке выходит самый знаменитый роман ведущего израильского прозаика Меира Шалева. Эта книга о том поколении евреев, которое пришло из России в Палестину и превратило ее пески и болота в цветущую страну, Эрец-Исраэль. В мастерски выстроенном повествовании трагедия переплетена с иронией, русская любовь с горьким еврейским юмором, поэтический миф с грубой правдой тяжелого труда. История обитателей маленькой долины, отвоеванной у природы, вмещает огромный мир страсти и тоски, надежд и страданий, верности и боли.«Русский роман» — третье произведение Шалева, вышедшее в издательстве «Текст», после «Библии сегодня» (2000) и «В доме своем в пустыне…» (2005).
Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма.