Мы вдвоем - [44]

Он грузно опирается о пюпитр, прикрывает лицо рукой, подавляет всхлип и завершает свою речь стихом из Писания: «Поглощена будет смерть навеки, и отрет Господь Бог слезы со всех лиц»[136].

Вся семья — отец и мать, двое сыновей, дочь и зять — сближаются, будто пытаясь устранить жестокий разрыв, образовавшийся между ними. Боль спаивает семью Лехави в единый организм, подминает под себя меч обращающийся[137], нависший над Йонатаном: «Если бы мы только попробовали новое альтернативное лечение, больше ездили по раввинам, бегали к каббалистам, посещали могилы цадиков на севере, еще раз собрались у Стены Плача читать псалмы, больше бы платили врачам и привезли из-за границы новейшие лекарства». Горе сплотило семью, и даже осуждающие слова в надгробной речи раввина не разрушили этого единства.

Йонатан и Мика как единое целое, рядом с ними — неразделимые Ноа и Амнон. Йонатан услышал, как Амнон шепчет ей: «Хорошо, что мы оставили детей в деревне». Ноа ответила ему: «Но что мы скажем, когда вернемся и они спросят, где мы были? Нельзя от них скрывать».

А Йонатану и Мике слова не были нужны: казалось, в них бьется один голос. Другим его не понять: ни нелюдимому Эммануэлю, ссутулившемуся и внимающему речи рава Лидера, ни Анат, чье тело разрывается на части при виде того, как похороны ее сына пытаются присвоить раввин и глава областного совета, о существовании которого она до сих пор не знала. Кто их вообще просил говорить речь, мысленно возмущается она.

Поверженная и униженная вереница автомобилей проделала путь в Иерусалим. На стоянке Гивати их ждали несколько коллег Эммануэля и родственников, по соображениям безопасности побоявшихся ехать в Беэрот и вслух роптавших против внушающих недоверие похорон на Масличной горе.

На кладбище все толпились вокруг старых надгробий на открытом «участке прушим»[138]. Представитель «Хевра кадиша»[139] поинтересовался, хочет ли кто-нибудь сказать надгробную речь и здесь, и Ноа ответила «да», на что он ужаснулся: «Все теперь бывает, даже женщины речи над могилами говорят, кощунство. — Но Ноа испепелила его взглядом, и он велел: — Ладно, хорошо, только быстро, без лишних задержек».

Ноа начала говорить, но слезы не давали ей произнести почти ни единого слова, только — «как мы тебя не спасли», да еще удалось выдавить слово «химиотерапия», и Амнон обеими руками показал ей «икс», как будто они на танковых учениях на Голане. Она отошла в сторону, Анат, Йонатан и Мика отдали отвороты рубашек под ножницы человека из «Хевра кадиша», который сделал каждому надрез в тефах[140] длиной. Йонатан задался вопросом, почему при покойных всегда говорят на арамейском или на идише. Возможно, молодой иврит онемевает при виде древней, истертой смерти, и только старые языки имеют смелость незыблемо стоять перед нею и пытаться поспорить.

Пред ликом Иерусалима, сотканным из боли, медного угасания и последних лучей света[141], Йонатан с Микой взялись за лопаты и плотно укрыли землей Идо. С этого момента они — единственные сыновья в семье. Одни. Затем, словно мирясь после горькой ссоры, они провели лопатами по насыпи влажной иерусалимской земли, в последний раз погладили ее лицо. И тогда со всех сторон покатилось бормотание: «Всевышний утешит вас», «Всевышний утешит» — и Йонатан подумал: вот и все, все кончено. Его тети из семьи Ривлиных распростерли к нему объятия, но он слегка отшатнулся, не желая оказаться прижатым к их сердцу, уклонился от их сухих тел и сам же устыдился своего сильного отвращения.

К нему подошла Яэль Офнер из поселения. «В любой боли нужно видеть и положительную сторону, — бросила она. — У вас хотя бы было время подготовиться, прощание было долгим. — И тут же продолжила: — Вот у нас, как ты помнишь, мой Нати внезапно наступил на мину в Газе и погиб смертью мученика. Ни прощального письма, ничего. — Отойдя на полшага, она снова резко приблизилась: — Даже сказать „люблю тебя, мама“ он не успел».

Йонатан кивнул ей и задумался о бессмысленности смерти мальчика, которого сожрал рак, по сравнению со смертью человека, застреленного из проезжающей машины на перекрестке под Беэротом, ведь в таком случае «Всевышний отомстит за его кровь».

Когда он еще при жизни Идо воображал дни шивы[142], то был уверен, что будет сходить с ума и молиться, чтобы утешающие поскорее ушли и оставили его в покое, но рой соседей неожиданно пришелся кстати. Он чувствовал, что ему нужна защита от себя самого, словно он смотрит вниз с многоэтажного здания и головокружение вынуждает его схватиться за перила, чтобы не прыгнуть.

На утренней молитве кантор — Эммануэль. Молитву минха начинает Йонатан словами «Счастливы пребывающие в доме Твоем», а маарив[143] поспешно проводит Мика. Во время каждой из молитв они втроем читают кадиш, и Йонатана посещает мысль, что нужно взяться за руки и читать его так весь год, или по крайней мере всю шиву, создать круг боли, в котором никто не готов быть один, но он знает, что это невозможно, учитывая особенности отца. Они должны стараться следовать общей музыкальной линии, чтобы никто не спешил и не вырывался вперед, особенно в длинной части — «Да будет дарован с небес великий мир». Между минхой и мааривом — урок по Мишне, потому что в словах «Мишна» и «нешама»