Мы умели верить - [99]
– А писать вам письма он мог? – спросил Роман.
– Нет! Это было худшее время в моей жизни. Я сейчас так говорю, но на самом деле я с каждым днем все больше влюблялась. Что может быть романтичнее, чем ждать любовника, запертого в замке? Я похудела на двадцать фунтов. Не помню, какую тему ему дали, но в итоге у него получилась эта застывшая пиета[106]. Смотрелось как дешевая пасхальная поделка, так я подумала. И он выиграл. Вообще-то, выиграли трое студентов, что вызвало скандал. В прошлом году премию не присуждали, а еще годом раньше кому-то пришлось отказаться от премии по какой-то дурацкой причине, так что оказалось три вакантных места на Вилле-Медичи в Риме, куда отправляли победителей конкурса. В любой другой год, если по-честному, Ранко бы не выиграл. Все на самом деле понимали, что это третье место, и сам он понимал. Так что, вы можете представить: любовь моей жизни удаляется от мира на пару месяцев и выигрывает от трех до пяти лет в Риме. И даже теперь мы не могли пожениться, потому что для жены там места не было. Он был окрылен, а я раздавлена.
– Вот ведь как, – вмешалась Дэбра. – Я понимаю – посвятить жизнь памяти кого-то великого, но он был сволочью.
Йель вынужден был молча согласиться. Может, Ранко не был плохим парнем – похоже, такой шанс как эта премия выпадает раз в жизни – но, если бы молодая Нора пришла к Йелю за советом, как ей быть, он бы сказал ей обойтись малой кровью и жить дальше.
– Дальше, – продолжила Нора, – тем летом случились две вещи. Одну вы уже знаете: тот ужасный тип застрелил эрцгерцога, и началась война, впрочем, меня это не сильно задело. Но тут внезапно умер мой отец. Так что в один миг поездка Ранко в Рим была отложена, а в следующий меня призвали домой.
Роман сочувственно промычал и подчеркнул слово «умер» в своих записях.
– Началась сплошная неразбериха, можете представить. Я не собиралась покидать Париж, я была готова остаться с Ранко. Я почти радовалась этой войне, по ужасно эгоистичной причине. Но в Париже становилось опасно, а смерть отца означала, что у меня больше не было денег на обучение. А потом, в августе, Ранко объявил мне, что его призвали. Я даже в уме не держала такой вероятности. Я проплакала два дня кряду и решила ехать домой. Времечко для отъезда было адово – все разом бросились заказывать билеты на пароходы. Я вернулась в Филадельфию, к маме, и стала давать уроки рисования каким-то кошмарным детям.
– Но вы вернулись, – сказал Роман. – Все остальные картины, они были позже, да?
– Да, – согласилась она.
И тут ее стал бить глубокий, мокрый кашель, так что она закачалась всем телом. Дэбра вскочила со стула и бросилась на кухню. Йель тоже встал, не зная, что делать. Он успел привыкнуть к кашлю от плазмоклеточной пневмонии (ПКП), сухому и отрывистому – столько раз он слышал его на улицах и в барах – наводившему его на мысли о средневековой чуме. Он вспомнил Джонатана Берда, старого соседа Нико, который говорил: «Хотел бы я со всем этим кашлем хоть что-то выкашлять». Но Нора кашляла так, словно вот-вот захлебнется. Дэбра вернулась с салфеткой и очередным стаканом воды.
Йель вышел в столовую, позвав за собой Романа. Меньшее, что они могли – это не смущать Нору.
Роман прошептал:
– Он погиб на войне, да? Ранко Новак.
Йель пожал плечами:
– Сдается мне, вряд ли это история со счастливым концом.
– История прекрасная, – сказал Роман. – Обреченная любовь.
– Разве? – хмыкнул Йель.
И его стал разбирать смех. Это было ужасно, ведь Нора продолжала кашлять, и Роман выглядел обиженным. Но мечтательное лицо Романа и его голос высекли в душе Йеля искру черного юмора. Как прекрасна обреченная любовь! Как величаво и атмосферно мы покидаем друг друга! Как чудесна война, убивающая нас, как поэтичны болезни! Ему хотелось позвонить Терренсу и сказать: «Вы были как Ромео и Джульетта! Ромео и Джульетта, умершие, выблевывая внутренности. Тристан и Изольда весом девяносто фунтов[107], оба лысые. Это прекрасно, Терренс. Это прекрасно!»
– Ты окей? – спросил Роман.
Кашель Норы стал наконец стихать.
– Может, нам уже пора? – сказал Роман.
И тут в дверях появилась Дэбра с тем же предложением.
– Мне не следовало столько позволять ей говорить, – сказала она. – Как насчет завтра?
Предложение было отличное: это обещало еще одну ночь здесь, вдали от Чикаго и всех, кого Йель знал. Если бы только он мог растянуть это на неделю, а потом на месяц. Здесь не было никаких плакатов, призывавших его пройти тестирование. Он мог бы остаться в доме Норы, услав Дэбру жить своей жизнью.
В машине Йель сказал:
– Если она умрет сегодня во сне, просто пристрели меня, окей?
– Теперь, раз ты это сказал, она не умрет.
Сиденья были ледяными, а руль морозил Йелю руки даже сквозь перчатки.
– Не уверен, что у меня такая власть над вселенной.
