Мы умели верить - [97]

– Мне так нравятся две картины! – сказал Роман, распыляя мятную воду вдоль полки с пластинками. – Перспектива слегка смещена, да? Как бы такой пробный и при этом стихийный ход. Но в хорошем смысле, словно он был на пороге некой находки.

Роман до этого не говорил ничего подобного, и Йель так и не понял, сочинял ли он на ходу или просто раньше помалкивал об этом в галерее, зная настрой Билла.

– Мне нравится ваш стажер, – сказала Нора. – А вот босс ваш у меня восторга не вызывает.

– Я на вашей стороне во всех отношениях, – сказал Йель и хотел добавить что-то еще, но Нора снова заговорила.

– Я собираюсь рассказать вам о Ранко. Я понимаю, у вас своя повестка, но про Сутина вы сможете узнать в библиотеке. Историки искусства расскажут вам побольше моего о большинстве этих картин. Однако вы вряд ли найдете что-то о Ранко, и я должна восполнить это, пока еще могу, – а потом добавила, как бы вдогонку: – И про Сергея Муханкина тоже.

– Мы можем пройтись по работам хронологически, – сказал Йель, – и когда дойдем до Ранко, вы сможете сообщить нам нужные сведения. У меня в машине несколько каталогов, которые…

– Нет, – она замотала головой, как строптивая девочка, которая вдруг оказалась главной. – Сперва я вам расскажу самое важное, потом что-то еще и так дальше. И первым делом – о довоенном времени, когда Ранко не дали получить При-де-Ром.

– Не дали?

– Мебель двигать не надо, – сказала она Роману, – но, если распылите под диваном, должно подействовать.

Йель поднял ноги, пока Роман распылял под диваном.

– Он был сербом, – сказала она. – Но родился в Париже, вырос там.

Роман должен был делать заметки, но ввиду его занятости Йель схватил блокнот. В комнате пахло перечной мятой, приятно и стерильно.

– Мы учились в разных школах, – сказала она. – Да, мой отец был французом, и когда я захотела изучать искусство, он отнесся к этому серьезно и решил, что учеба в Филадельфии толку не даст, – говорила она быстро, но делала паузы между предложениями, как пловчиха, вдыхающая воздух между бросками. – Главной школой в Париже была, как вам, несомненно, известно, Эколь-де-Боз-Ар[104], но туда не принимали женщин, а хоть бы и принимали, там был такой нафталин. Я написала в две школы, и одна из них была Академи Коларосси. И, – она хохотнула, – я вам скажу, что меня больше всего впечатлило: они были готовы допустить меня к рисованию обнаженной мужской натуры. Был такой предлог в большей части школ, вы знаете, чтобы не пускать женщин. Мы не можем принимать женщин, ведь у нас тут голые мужчины! Так что все было улажено, и я поступила в Коларосси, – она продиктовала для Йеля название по буквам, хотя оно ему уже встречалось, но записывал он за Норой с отставанием, – и отец отвез меня в Париж. Шел 1912-й, и мне было семнадцать лет.

Роман согнулся, распыляя мяту вдоль порога в столовую, и его черная футболка задралась на спине.

– Я должна была жить у тетки отца, тант Алис[105]. Она была в маразме и не вставала с кровати. Считалось, что меня будет держать в узде ее сиделка, но бедная женщина не представляла, как. Она делала мне утром бутерброд, и дальше этого ее опека надо мной не простиралась. Той осенью в Коларосси давали анатомию, вход был свободный. Ну, знаете, внутреннее устройство колена и так далее. В Боз-Ар это все тоже изучали, но тут особый случай, специально приглашенный преподаватель, и некоторые их студенты пришли.

К Йелю подоспел Роман, точно бегун, принимающий эстафету, и Йель вернулся к своему хронологическому списку, надеясь заполнить какие-то пробелы в датах, но все, что он мог пока записать, это: 1912 – прибытие в Париж.

– И рядом со мной оказался мужчина с темными вьющимися волосами – почти как у тебя, Йель, только лицо подлиннее – и вот он так сидел, а на голове у него была корона из канцелярских скрепок. Он их сцепил по кругу и надел на голову. И так сидел, будто это самое обычное дело, и солнце блистало на нем. Я захотела писать его – это была моя первая мысль, а в следующий миг я уже втюрилась. Я раньше этого не понимала, как художники вздыхают по своим музам. Я думала, это просто такой тип мужчин, у которых из штанов торчит. Я ощущала острую необходимость рисовать его и обладать им – природа этих импульсов была одна. Не знаю, понятно ли я выражаюсь, но так и было.

Йелю захотелось что-то сказать, но он не знал, как начать. Он вспомнил прогулку по лагуне Линкольн-парка, куда отправился с Нико и Ричардом, и они снимали виды камерой Ричарда. Йель поразился в тот день, как они оба взаимодействовали с миром – алчно и в то же время щедро – как они хватали красоту и отражали ее. Скамейки, и пожарные гидранты, и крышки колодцев, которые Нико и Ричард снимали, – все это становилось еще прекраснее оттого, что они заметили эту красоту. И, уходя, они оставляли все отснятое еще более красивым, чем оно было до них. К концу дня Йель обнаружил, что видит все в рамках – он видел, как свет ложится на забор, и упивался солнечной рябью в витрине музыкального магазина.

– Я вас понимаю, – сказал он, – правда.

Роман тем временем вспотел, лицо его блестело. Йель пытался понять, в чем тут дело: разговор о любви так подействовал на него или он просто заболевал. То, как он заерзал на диване, предполагало, скорее, первое. Что ж, Йелю меньше всего сейчас хотелось выслушивать любовную историю.