Мы с Санькой — артиллеристы... - [15]

Получился не рапорт, а горе, и будет чудо, если меня отсюда не выгонят за такой рапорт.

Генерала я узнал сразу, хотя за столом сидело трое: он совсем седой и старше остальных, совсем не такой, как мне представлялось. Я почему-то думал, что у него должно быть пузо, как у туза, ведь генералов же, наверное, постной картошкой не кормят, наверное, им и сало не в диковину, а он сидит худоба худобиной, на щеках глубокие борозды сверху вниз, одно что мундир и золотые погоны, а так и не сказал бы, что генерал. Офицеры, что были с ним рядом, молча улыбались, глядя на меня, а сам он — ни-ни, серьёзный, только сказал:

— Не умеешь и не надо. Подойди ближе.

Тут и посыпалось, словно из мешка: откуда я, кто отец, воевал он или нет, кто ещё в семье есть. Это всё интересовались офицеры, и я отбивался от них как мог: где бойко отвечал, а где слетало с языка одно «ыгы». А генерал тем временем молчал, рассматривал какие-то бумаги. Хоть бы он остановил их, а то я уже потом покрылся. Наконец отозвался и он:

— По математике у него довольно прилично, даже пятёрка есть…

И у меня камень упал с души: значит, Батя за меня. Правильно Юрка говорил, что он справедлив, а эти прицепились как слепой к забору — кто, да что, да откуда?

— А вот что будем с двойкой делать по диктату, а? — это уже генерал обращался ко мне. — Что скажешь, мальчик?

А что я скажу? Сказать мне нечего, я только стою и сам себе думаю: будь ты человеком, генерал, посмотри на меня — я же хороший. Ну, с кем не бывает? Но до него мои мысли не доходят, он разговорился не на шутку. Ему не нужны невежды. Что такое офицер, да ещё артиллерийский? Он должен быть грамотным, и не просто грамотным, а широко образованным человеком, чтобы разбираться не только в пушках, он должен быть словно дома и в литературе, и в искусстве, и, если хотите, в музыке. Офицер — это светский человек, а не солдафон с пустой головой, за него не должно быть стыдно, когда он выйдет на люди, чтобы на него не показывали пальцем и не говорили: а ещё офицер! Он должен быть образцом для своих солдат, которых ему придется учить и воспитывать, и вообще — для всех. Офицерство не в золотых погонах, не в звёздах на плечах, а в высокой культуре.

И чем больше генерал говорит, тем меньше у меня надежды: нет у меня ни такой культуры, ни светскости, какой ему хочется, одно что нос рукавом уже не вытираю. Ну, и в музыке немного петрю — «Сербиянку» от «Страдания» отличить могу.

Но всего того, чего он уже наговорил, ему ещё мало. Офицер должен владеть и иностранным языком, а здесь, пожалуйста, — и в своём, словно в тёмном лесу.

— Ты понял, мальчик? — спросил, наконец, меня генерал.

Я всё понял, кроме одного — принимают меня или выгоняют, — и на всякий случай хотел сказать «так точно», а получилось снова проклятое «ыгы».

— Ну, если «ыгы», — подвёл итог генерал, — то запишем мы тебя во вторую батарею к подполковнику Асташевскому. А за русский язык, мальчишка, возьмись как следует!

— Благодар-рю! — отчеканил я тут же чисто по-русски и с бумажкой в руке, которую мне дал офицер, сидевший рядом с Батей, выпорхнул из кабинета, чуть дверь лбом не высадил от радости.

— Приняли! — выпалил я хлопцам, страдавшим ещё под генеральскими дверями, и они снова повеселели.

— Приняли! — радостно сказал я Юрке, который ждал меня на дворе, чтобы не мозолить глаз начальству возле генеральского кабинета. Юрка тоже обрадовался, сильно пожал мне руку, но, прочитав бумажку, что мне дали у генерала, почему-то разочарованно присвистнул:

— К Асташевскому?

Я встревожился: что такое, чем ему не нравится подполковник Асташевский?

— Маятник? Это же самый занудливый комбат…

— А почему — Маятник?

— Сам увидишь, — загадочно улыбнулся мой опекун.

Но мою радость ничто не могло затемнить. Я уже — не скворец, меня приняли в училище, я генерала не испугался, так что мне сейчас какой-то Маятник? Он же меня не съест. Конечно, было бы лучше попасть к майору Бардоносу, которого так нахваливает Юрка, тот будто свой в доску, но ведь тут уж капризничать не будешь, не дома.

Наконец мы с Юркой попрощались, он пошёл в свою казарму, а я уже в свою. На лестнице, что вела на второй этаж, проверил, всё ли имеется на своём месте. Кажется, всё: кепка на макушке, воротник рубашки застёгнут на армейскую пуговицу, одно что ремешок на брюках нужно подтянуть на последнюю дырочку — подвело живот. Только вот отцовским ботинкам ничего не сделаешь. На дёготь, которым их ваксили ради черноты, налипло столько пыли, что не видно ни чёрного, ни рыжего. Тут уж чисти их хоть тресни, а блестеть они не будут. И только приведя себя в полный порядок, я взялся за щеколду высоченных и тяжёлых дверей. Какая она там, казарма?

Первый мне попался на глаза новоиспечённый салага. Стриженый «под Котовского», в новой военной одежде, которая топорщилась на нём лубом, он, словно каменный, стоял у стены коридора рядом с тумбочкой и смотрел на меня, как пролетарий на буржуя — подозрительно и сурово. Я понял, что он костьми ляжет, а чужака не пропустит. Пронзив меня пристальным взглядом, он чуть-чуть улыбнулся надменной улыбкой. Понятно — на его стриженой голове пилотка со звездой, на плечах погоны, пояс с медной бляхой, а на мне из военной амуниции всего отцовская пуговица и скороходы. Только плевал я на его улыбку.