Мы с Санькой — артиллеристы... - [17]

И тут появляется знакомый мне старшина — тот самый, что нас с Санькой вытурил из строя, когда мы примазались к иногородним ещё до сдачи экзаменов, он меня сейчас не узнал, а я его — как облупленного: нос — бог семерым нёс, козырёк — лопатой, а военной выправкой и не пахнет. Дядя из колхоза, а не старшина. И фамилия колхозная — Хомутов. Это из его рапорта подполковнику узнал только что. Так неужели это он и старшина и каптенармус сразу?

— Старшина, возьмите-ка вы этого немытого Ньютона и сделайте ему такую обработку, чтобы аж чертям тошно стало, и не то что одежду — кожу снимите, — распорядился подполковник, — а то он нам может диверсантов напустить.

— Ещё как может, товарищ подполковник, — согласился старшина, оценив меня коротким взглядом, и приказал: — За мной!

Что подполковник имел в виду под диверсантами, тут великим знатоком быть не нужно. Хотя и стыдно признаться, а есть они у меня — вошки, тут бога нечего гневить. И нас с бабушкой не надо винить: годами мыла в глаза не видели. Его в нашем магазине, да и в городских магазинах, днём с огнём не найдёшь, а покупать на базаре с рук, у спекулянтов, — цена кусается, надо мешок денег. За мыло отдашь и без брюк останешься, будет нечего мыть тем мылом. Вот и засыпает старуха нашу одежду пеплом. А пепел что? Его диверсанты боятся, но не очень.

Только ведь как это каптенармус меня будет так ужасно обрабатывать, что чертям станет тошно? Покуда до тех чертей, то мне первому от такого приказа немного не по себе. Ещё обмажут чем-нибудь вонючим, как тогда после сыпняка дом обливали. Будет тогда — хоть нос затыкай. А могут и тем самым дустом, о котором бабка мечтает не меньше, чем об мыле, но тоже нигде добыть не может. Словом, найдут средство, что, чего доброго, кожа и впрямь слезет. Но все же вон живы, и я не умру. Что людям, то и нам.

Приказав подождать его в коридоре неподалёку от дневального, который теперь мне на хвост соли может насыпать, а не выгнать, каптенармус привёл сюда ещё трёх таких же, как и я, из бывших отсеянных, а сам снова исчез за дверью с непонятной надписью «каптёрка». Видимо, здесь и будут нас обрабатывать, так как слово это какое-то дерючее.

Пока он там был, мы немного между собой и познакомились, можно сказать, только обнюхались. Хлопца, что стоял ближе ко мне, звали просто Толиком, зато фамилия громкая — Гетман. Что-то есть в нём такое воинственное, казацкое. Я даже позавидовал, хотя сам Гетман тихий, покладистый, словно телёнок. Он, оказывается, из Репок, что на Украине.

А рядом с ним с густыми кудрявыми волосами — Лёва. Этому не стоится на месте, он словно на иголках. Фамилия Белкин, а сам Могилёвский. Легко запоминается — Лёва из Могилёва.

Самый высокий из нас, чёрный и горбоносый — Надар. Мне показалось, что я ослышался, и переспросил:

— Назар?

А он почему-то обиделся и повторил громко, словно глухому:

— Надар — говорю тебе по-русски. Грузия. Слышал — нет?

Наконец дверь каптёрки открылась, и старшина не пригласил нас в неё, а вынес два изрядно таких наполненных чем-то мешка. Один из них он всучил мне, другой — Лёве, и мы все четверо пошли табуном вслед за ним на улицу. Тут каптенармус взял нас в шоры, сразу дал понять, что мы уже на военной службе, а тут компания больше двух табуном не ходит, а ходит строем. Поэтому он и поставил нас в колонну по одному, и мы бодро зашагали невесть куда, оттаптывая друг другу пятки. Правда, наш командир подсказывал, какую за какой ногу нужно ставить на землю:

— Левой, левой!

Но это мало помогало, и всё равно мы долго ещё путались в двух своих ногах: кто — левой, а кто — правой. За казармой нам встретился такой же строй.

— Ну и гвардейцы у нас с тобой, — сказал чужой старшина нашему, а наш его обнадёжил:

— Ничего — обчешутся.

— Вы им командуйте: сено-солома! — посоветовали старшинам двое воспитанников-старшеклассников. — Они же не понимают, где левая нога, где правая!

И весело расхохотались нашей «колонне» вдогонку. Но в конце марша мы пошли уже в лад. А заканчивался он возле приземистого кирпичного здания — возле бани.

Обработка была не абы-какая — санитарная. Началась она с того, что старшины взяли машинки и за пять минут оболванили всем головы, хотя шаром покати. При этом наш добродушно посмеивался:

— Говорят, у них диверсантов нет. Да они тут строем ходят, аж тропы повытоптывали!

Все мы покорно шли под машинку, только наш грузин спохватился напоследок, когда посмотрелся в осколок затуманенного зеркала, прикреплённого на стене.

— Вай-вай! — воскликнул он. — Как мама узнает, а?

А я, взглянув в то стёклышко, ничего не сказал, а только подумал: прощайте, танцы в парадном мундире, на полгода, не меньше. Не голова — кавун, и уши выросли.

С нашей одеждой расправились ещё хуже, чем с чубами. Старшина приказал сбросить с себя всё до нитки в большой фанерный ящик, а затем позвал деда-кочегара и кивнул пальцем:

— В печь!

Я обрадовался: наконец обмундируют, не поведёт же он нас отсюда в чём мать родила. Чего мне было только жаль, так это отцовских солдатских ботинок. К моему удивлению, пожалел их и каптенармус.

— Чьи? — спросил он и, связав парой, сунул в них бумажку с моей фамилией. Видимо, отдаст обратно.