Мы с Санькой — артиллеристы... - [12]

Стригунок встретил меня и Глыжку радостным ржанием, аж затанцевал в станке. Умница мой, не забыл. Не заездили его здесь без меня? Нет, не заездили. Чистый, гладкий, бока крутые, круп надвое расходится. И кто бы мог подумать, что из того каростливого, едва живого с голоду жеребёнка, найденного нами с Санькой на лугу, вырастет такой красавец, что хоть ты его на картинку да в рамочку? А может, это только мне так кажется? Нет, и Глыжка согласен, что можно в рамочку.

Весело бежит наш Стригунок, распустив хвост и гриву по ветру, ноги легкие, шаг широкий, бежит, аж колёса грохочут, подпрыгивая на неровной дороге. И кнута ему не нужно.

Хорошо он тянет и воз со снопами ржи, только гужи скрипят. И словно всё понимает: по ровному идёт спокойно, а перед холмом сам берёт разгон, как будто кто его научил, что так легче. Глыжка убеждён, что Стригунок, если мы что-нибудь о нём говорим, тоже всё соображает. Не зря же он в это время уши навостряет.

За работой на душе полегчало, понемногу начал забываться мой провал на экзаменах в училище, будто было это уже не день назад, а в прошлом — в позапрошлом году. Десять возов мы с Глыжкой к вечеру привезли, столько, сколько и отец привозил. После ужина хотелось поскорее упасть и заснуть. Болят руки-ноги, а спина, что у старого деда — не согнуть. Но стоило мне только лечь, как снова разные мысли в голове, откуда только и взялись. Интересно, а что там Санька сегодня день делал, может быть, уже и мундир получил, новые ботинки, ходит там и козыряет. Ну, и пусть козыряет. А я никому козырять не буду, я — птица вольная. Счастье большое — тянуться перед каждым в струну.

Зато я картошкой с кислыми огурцами поужинал, а он, может, даже макаронами. За всю жизнь мне один раз только пришлось их попробовать, это тогда, когда в войну в нашей деревне итальянцы стояли, так их повар разрешил котел подчистить. Ой, и вкусно было, весь век ел бы!

Затем разные заботы по конюшне меня одолели. Не придумаю, где взять фанеру на новые таблички коням, где химическим карандашом разжиться. И вот ещё — стоит ли от деда Коврача избавляться? Кто тогда настроит хомут, кто уздечку сошьёт, если она порвётся? Этого, наверное и Чижик не умеет. Задумаешься здесь. Хотя меня, может, ещё и не поставят конюхом, председатель или кто другой упрётся.

А на улице уже темно. Где-то затренькала балалайка, девичий смех рассыпался под окнами звонким горохом. Возле Скокового дома начинаются танцы. Крутанулся я на другую сторону, будто припекло: хоть вы сейчас в медные трубы заиграйте — не выйду.

И вдруг у самого нашего дома девчата запели частушку, да так громко — кто кого перекричит, да со смехом:

Заплету я в косы бант,

А мой миленок — лейтенант.

А как будет капитан,

Он мне купит сарафан!

Меня словно кипятком обдали. Чтобы вам чирей в глотку — а если отец не спит? Вот гадюки, вот кобры проклятые, дня не прошло — успели придумать. Вот сейчас выскочу да спущу Жука из цепи, но что толку, если он, чёрт, не кусачий.

Я думал, что на этом всё и закончится, а они снова:

Ой, девчоночки, я скоро

Подцеплю себе майора,

Буду есть сладкий торт,

Буду ездить на курорт!

Видать всё-таки, отец не спал, а может, спал да проснулся, только с его кровати вдруг раздался не смех, а какое-то приглушённое кудахтание, как будто бы немного с плачем:

— Кху-кху-кху, чтоб вы скисли, вертихвостки. Смотри ты на них — и в чинах разбираются, и в окладах.

И бабка со своего уголка отозвалась:

— Иди ты уже потрусись немного под их балабайку-хворобайку, а то будут колядовать всю ночь, как под Новый год.

Быстрее же их балалайку жук-короед поточит, чем я пойду на эти танцульки после таких частушек. Да и Костик Скок там будет, с которым я не расквитался ещё за утренний цирк. Нет, пусть танцуют теперь сами, без меня, хоть до упаду. А я, как только купят мне новые штаны, буду ходить танцевать на хутор. Там — гармошка с бубном, а не задрипанная балалайка.

И за частушки тоже рассчитаюсь. Я знаю, кто их сочиняет — Надька Сипакова. Она ещё только школу заканчивает, а уже прибилась к девчатам из нашей компании, и не только прибилась — начала ими верховодить, они все ей в рот смотрят. А было бы там на что глядеть — низенькая, кругленькая, нос пипкой и такая уж смешливая, будто её всё время кто-то щекочет. И ещё — если у моей Кати веснушки только на носу и кое-где на щеках и только весной, то у этой хохотухи — круглый год от уха и до уха, будто её кто нарочно кирпичной пылью напудрил. Ей скажешь:

— Ух, рыжая!

А она:

— Ха-ха, что рыжее, то дороже!

Вот за это всего у неё и кличка такая — Тыква.

С этой самой Тыквой мне и нужно рассчитаться за частушки. Они у неё сами с языка прыгают. Она жива не будет, если за вечер не придумает их две-три. И о чём хочешь, на что взгляд бросит. Вот чтобы и мне самому о ней сочинить что-нибудь смешное. Хотя бы так:

Ах ты, рыжая тыква…

А теперь само просится — коза, просится, а не клеится.

Разве вот так:

Ах ты, рыжая тыква,

Как Сидорова коза,

Ты у меня поскачешь

И горько заплачешь.

Так я и уснул, больше ничего лучшего не придумав. Если бы Санька — тот смог бы, головы не ломая, какую хочешь козу к тыкве приклеить.