Мы с Санькой — артиллеристы... - [10]

Теперь и Санька своему празднику не рад, он тоже словно в воду опущен, но пытается меня утешить, мол, не всё то свет в окне, что училище. Живут же люди и без него, не умирают. Он настоящий друг и ради меня готов на всё:

— Хочешь, и я заберу свои документы? Пошли они свиней пасти, чтобы я учился у них без тебя.

И я верю, что это не просто красивое словечко. Он может, он такой. Но что мне с того толку — сам не гам и другому не дам? Он под горячку заберёт, а потом всю жизнь каяться будет, а я останусь виноват. Не хочу я, пусть учится с богом. А мне оставаться вечным скворцом.

Тут откуда ни возьмись Юрка, прибежал узнать о наших успехах и, узнав, только свистнул:

— Ну и ну-у, и как ты, Иван, умудрился?

О чём и не думал, на том оступился. В школе меньше четвёрки никогда не было, а тут как наваждение какое-то.

Но вскоре всё выяснилось. Юрка сходил в приёмную комиссию, кого-то там попросил и вернулся с моим диктантом.

Вышли мы из шумного спортивного зала подальше от любопытных глаз, сели на лавочку под сосной и начали разглядывать, на чём я спёкся. А вот на чём — на удвоенных буквах. И ошибки в основном сделаны в одном предложении, где говорилось, что некий профессор ехал пассажирским автобусом по какой-то там трассе. Вот этот самый профессор со своей поездкой меня и подвёл под монастырь, чтобы он обратно не вернулся. Всё я написал с одной буквой «с»: и профессор, и пассажирский, и трасса. Просто из головы вылетело, что по-русски нужно с двумя. А там ещё и по мелочи накопилось: где-то просто букву пропустил, две-три запятые поскупился поставить — и прощай, училище! И всё из-за той мымры, что нам диктовала — не могла немного на двойных посипеть, как сипела наша подлюбская учительница русского языка.

И вот я возвращаюсь домой один, без Саньки. Его поставили уже в строй и повели в столовую есть артиллерийский паёк, а мне и ещё таким же недотёпам вернули свидетельство об образовании, сказали утешительное слово, что наше ещё всё впереди, и отправили вон с глаз.

Я иду не из училища, я иду с похорон, похоронив свою артиллерию, своё офицерство. Что дома отцу сказать, как деньги, одолженные у деда мне на новые штаны, вернуть обратно? А не дай бог встретится кто из учителей, до которых тоже дошла слава о наших с Санькой успехах — сквозь землю мало провалится, сгореть можно от стыда. И кто нас просил трубить: погоны в шапке, погоны в кармане? Саньке повезло, а моя шапка оказалась дырявая. Вот тебе и городские барышни под ручку. Здесь к своим теперь носу не показывай.

Сначала я хотел пересидеть где-нибудь за околицей деревни до темна, чтобы потом прошмыгнуть, словно мышь, в свой двор, не встретив на улице никого из односельчан, но передумал. А не лучше ли сейчас, пока все на работе? Только не надо идти по улице, а за огородами, а потом через заборы, через заборы, где добрые люди и не ходят, а только воры и беглецы. Собак я не боюсь. Собака полает, самое страшное — за ногу грызанёт, а спрашивать же не будет, сдал я экзамены или нет. Значит, и славы не разнесёт.

Наш дом на замке — ещё все в колхозе, и меня встретил только Жук, завилял хвостом, начал ласкаться, за что и получил хорошего пинка. Не лез бы уже хоть он со своими нежностями. Пёс забился в будку и, пока я открывал дом, обиженно поглядывал оттуда на меня, будто спрашивая: чем он тут виноват?

Хоть и лето, я залез на печь и страдаю, и утешаю сам себя: надо оно мне, это училище-мучилище, счастье великое — строем ходить да каждому козырять. Не большой страх и в колхозе поработать до солдатов, только вот хлопцы кличку какую-нибудь прилепят — это уж обязательно. Ну, что же — проживу и с кличкой.

Когда бабушка пришла из колхоза, я всё ещё переживал.

— Чего ты там стонешь? — спросила она, сев на скамейку передохнуть с дороги. — Заболел, что ли?

Неправда, я не стонал, это я так вздыхал, словно кузнечный мех. А насчёт болезни бабушка хорошую мысль подала. Теперь я знаю, что сказать отцу: медицинскую комиссию не прошёл «зарезала»! Врачи проклятые! Медкомиссия — это вам не двойка за диктант. Я же невиновен, что здоровья нет.

Так я ему и сказал за ужином, даже глазом не моргнул. Надо же как-нибудь после прежней похвальбы свою честь спасать. И отец только руками развёл — ну и ну, Саньку-замухрышку пропустили, а меня, такого дородного и выше его на голову, — забраковали. Тут в самый аккурат вступилась за меня бабушка:

— Чего ты прицепился к человеку? Санька не валялся всю зимушку с сыпняком, а этот еле выкарабкался с того света. Думаешь, всё это боком не вышло?

И отец поверил.

Позже всех заявился домой Глыжка. Они с отцом сегодня с последним возом снопов припозднились, так пришлось парню самому на луг коня в табун отгонять. Увидев меня, брат бросился к столу:

— Ну что, Иван, взяли?

Бабка его быстренько остудила:

— Иди умойся, бес чумазый! Не видишь, у человека горе — дохтары зарезали.

Бес стоит и глазами моргает — зарезали, а я живой.

Генералы всё могут

Мало ли кем можно стать в жизни. Разве на артиллерии мир клином сошёлся? Отцу, например, даже больше нравится машинист паровоза. Залез себе в паровозную будку, нажал что надо, повернул рычаг, дал гудок — паровоз побежал по рельсам, а ты сиди и кури. Правда, перед станцией уже остерегайся, тут смотри, семафор открыт или нет. Если открытый — шуруй себе дальше, ни на что не обращай внимания, а закрытый — стой и пыхти паром. Отца один знакомый машинист катал на паровозе ещё до войны, поэтому он всё это и знает. И мундиры у них теперь не хуже офицерских, только чёрные. Конечно же, люди больше около угля. И пайки у них, говорят, по военной норме. И деньги им дают хорошие. Чем не лучше? А тот знакомый машинист, если его попросить, поможет мне устроиться в их школу — поучусь и буду тоже ездить на паровозе да из окошка поплёвывать. Отец напевал мне это, покуда и спать не улеглись.