Мы с Санькой — артиллеристы... - [9]

А я, только выйдя за дверь, наконец хорошо понял, почему меня подняли на смех. А капитан! Нет, это не капитан, а родной отец. Хоть бы он дал тому шляхтичу что-нибудь такое, чтобы тот провалился. Ещё увидим, как оно будет. Меня всё-таки мои конские силы вывезли, посмотрим, как он выедет на своих лошадиных.

Мы с Санькой не пошли домой, а толклись под дверью класса, чтобы дождаться, когда выйдет тот хохотун. Толклись и его друзья.

И вот он вышел, красный и смущённый. Товарищи окружили его тесной группой, тревожно зашептались. Подслушали и мы — тройка. Это нас очень разочаровало. Тройка ещё не значит, что он провалился. Вот если бы кол, было бы хорошо — только бы его тогда и видели в училище. Но и так мое самолюбие было польщено. Пусть нос не задирает. Столица мне нашлась.

И вот настал день, когда мы сдали последний экзамен — написали русский диктант. Оценок мы ещё не знаем, их вывесят на доске объявлений только завтра, но Санька так уверен, что нам повезёт и с диктантом, будто это и не экзамен, а семечки. Кто же его тогда напишет, как не мы — лучшие грамотеи седьмого «А»? Вот почему мы на крыльях летим домой и посвистываем.

И как нам не свистеть, если на нашем пути к заветной цели не осталось ни одной преграды? Правда, будет ещё медицинская комиссия, но ведь мы не больные, чтобы её бояться. Руки и ноги на месте, голова варит, глаза и уши, словно у хорошего кота, всё видят и слышат за пять вёрст. Так что нам комиссия? Поэтому дома ещё с порога я всем своим похвастался, что мои погоны в шапке.

…Пришёл вечер, пожалуй, последний для нас с Санькой вечер в родной деревне. Отмычали на улице коровы, возвращаясь с луга. Угомонились на ивах воробьи, сытые после дневных налётов на просо. Улеглась пыль после лошадей, которых погнали на луг в ночное. И возле Скокового двора заиграла балалайка. Из-за экзаменов мы с Санькой не были на гулянках чёрт знает сколько — сходим в последний раз. Там, в нашей артиллерии, видимо, такой воли не будет. И, говоря по секрету, хотелось немного и покрасоваться перед подлюбскими скворцами — Смыком, Костиком-балалаечником и Чижиком, если он не в ночном, — хотя мы в этом себе и не признавались. Да и Катя с Сонькой-Кучерявкой пусть посмотрят, задаваки мы несчастные или нет.

Но на гулянке нас ждало разочарование. Кати и Соньки не было. Девчата сказали, что они тоже нацелились в науку, хотят поступить в техникум и поэтому сидят вечерами у Глековых и долбят грамматику. Это хорошо. Значит, не ходят без нас гулять.

На гулянке сразу стало неинтересно. Для приличия мы немного постояли, перекинулись словечком-другим с хлопцами и пошли, так ни с одной и не станцевав. Хотелось незаметно смыться, но вдогонку нам полетела всё же девичья насмешечка:

— Ох-ох, ваше благородие, командиры!

Охота была с ними связываться. Мы с Санькой выше этого, даже не оглянулись и, не сговариваясь между собой, зашагали к дому Глековых.

В одном из окон был свет. Из-за занавески слышна тихая девичья беседа. Они, Катя с Сонькой. Зубрят. Тут мы с Санькой и начали гулять мимо окон туда и обратно под свой любимый марш. Санька известный свистун, а тут пересвистал самого себя. Как мог, помогал я. Раз за разом, проходя под самыми окнами, мы на момент утихали и прислушивались, какой получается эффект. Ага, в доме стало тихо — услышали. Видим, занавеска колышется — подглядывают. А потом дружно этак:

— Хи-хи-хи!

И больше ничего. Сколько мы потом ни топтались, сколько ни маршировали, за окном — словно вымерли. А потом и лампа потухла. Не вышли.

Тут Санька не на шутку рассердился, а я так и вовсе разгневался. Подумаешь — цацы! Видали мы таких. Да мы, может, там, у себя в артиллерии, и не таких барышень найдём. Пойдём в увольнение в город и познакомимся. С нами тогда любая пойдёт. А они пусть хихикают. И от представления того, как эти зубрилки будут реветь и кусать себе локти, когда мы под ручку будем гулять с городскими, сразу стало легче на душе. Но обида всё же осталась. С ней мы и разошлись по домам.

А утром всё это забылось. Мы были уже в училище, когда оно ещё только позавтракало и строем с песнями шло от столовой, нам хотелось быстрее узнать, приняли ли нас.

Мы думали, что будем первые, но в спортивном зале была уже уйма иногородних, живущих в казармах, да и местных — хоть пруд пруди. Они вьются у стены, где вывешены бумаги, будто мошки мак толкут: одни подходят, другие отходят, третьи снова возвращаются, глазам своим не верят, кто смеётся, кто руку другу пожимает, а кто и стоит молча, опустив голову, или удивлённо взирает по сторонам — неужели это правда, что меня не зачислили?

Санька в списке принятых нашёл себя сразу и больно хлопнул меня по плечу:

— Есть!

А у меня — словно глаза завязаны. Все фамилии на свою букву прочитал и сверху вниз, и снизу вверх — нет. Сердце — словно в колодец упало, и ноги еле стоят.

— Не может того быть! — разволновался и Санька. — Смотри, чтобы куда так не втиснули, не по алфавиту. Не святые же они, могут и ошибиться.

Прошлись мы с ним в две пары глаз по всему длиннющему списку от какого-то Аникеева до какого-то Яцука — никто меня никуда не втиснул, нет меня среди тех, кого приняли. Обидно до боли, я чуть не плачу. Я же так старался, так сжился с мечтой про училище, про артиллерию, что считал себя уже без пяти минут там, в казармах, в строю со звонкой песней, возле орудий, и вот — на тебе, как обухом по темени. Бросились мы ко второй бумаге — отметки по диктату. Тут всё и выяснилось: Саньке — три, мне — два. Вот где я оступился, вот где погибель моя.