Мужские прогулки. Планета Вода - [97]

Младший дядька, закончивший Томский университет, впоследствии стал белым офицером. После разгрома Колчака долго бродил с остатками отряда в тайге, скрывался у брата в скиту. То ли от безысходности положения — белые разбиты, средний брат (будущий отец Ильи Андреевича), комиссар, грозится поймать братьев и пустить в распыл, то ли движимый интересом и той же смертной тоской, что однажды поразила одного из Пустынниковых, офицер все свое время посвятил сбору легенд о Беловодье. Он изучил «Махабхарату», разговаривал с китайцами, монголами, алтайцами. Его тоже околдовала таинственная страна, по тибетским источникам, именуемая Шамболой. В преданиях и поверьях его больше всего поразили сведения об имеющихся у жителей Беловодья «орлиных камнях» — исправляющих зрение кристаллах, о предметах, освещающих и ввергающих во тьму жилища, о ящиках, дающих тепло и холод, а еще о воде, «живой» и «мертвой», от которой гибнет живое и возрождается мертвое. По древнекитайским источникам, Беловодье основали в третьем тысячелетии до нашей эры Хуан-ди и его сподвижники, прилетевшие на Землю из созвездия Большой Медведицы и построившие в неприступных горах Куэньлунь дворцы, откуда совершали экспедиции в близлежащие земли и делились знаниями с местным населением. Можно ли уставшему от войны, крови, запутавшемуся в противоречиях и сложностях истории человеку не поверить в обетованную землю? Младшему дядьке, в котором билась наследственная жилка поэта, ученого и исследователя, забрезжила истина и — свела его с ума. Говорили, будто последнее время он перестал есть и спать, похудел, глаза ввалились и сияли горячечным блеском. Он мог говорить лишь о Беловодье. Говорил непонятно, бредово, зачастую сам с собой, что-то себе доказывая, с чем-то споря, в чем-то сомневаясь. Он уговорил и старообрядца, хотя того уговорить, честно говоря, ничего не стоило.

Они вышли из скита рано на рассвете. Постояли на прощанье с монахами. Старший перекрестился и сказал: «Боже, спаси и помилуй нас!» А младший — свое непонятное: «Ом-мани-падмэ-хум»[1]. Они прошли по тропинке. Скрылись за мокрым пихтачом. Помаячили еще раз на повороте и — исчезли. Сгинули навсегда. Никто никогда о них больше не слыхал. Их имена в последний раз произнесла, мешая русские и французские слова, баба Нюра, молясь перед смертным часом о всех живых, остающихся на земле.

Антон пристроился у задних дверей автобуса, готовый в любую минуту выскочить, если его подопечный вздумает бежать. Но тому, видно, и в голову не приходила мысль о том, что за ним могут следить. Положив разбухший старенький рюкзачишко на колени, он сидел понурясь, углубившись в какие-то невеселые мысли. Незаметно присматривая за ним, Антон размышлял о собственных делах. Что-то не клеилось у него с работой, а что именно — он и сам не мог понять.

Когда-то дед Игнат учил, что успех в жизни зависит от трех вещей: от собственной компетентности и профессионализма, от желания работать хорошо и от общего состояния отрасли, в которой человек намерен добиться успеха. Работать Антон хотел, а что касается профессионализма, то, как говаривал дед, это дело наживное, и действительно, опыт потихонечку накапливался. С детства он приучился выполнять добросовестно то, за что брался. Бывало, дед по десять раз заставлял внука переделывать незадавшуюся работу. «Да что ты, дед! — иногда не выдерживал и раздраженно фыркал Антон. — Хомут чинить — не пироги печь, сойдет и так. Или боишься, что лошади не к лицу?» Отец вступался за сына: «Уж хомуты им не придется чинить. Нынче в моторах по большей части ковыряются! Уж и лошадей-то не осталось!» Дед свирепел и наставительно грозил им обоим корявым артритным пальцем. «И хомут надо делать по-людски. Пусть люди позавидуют: вон, мол, у Охотниковых любое дело в руках горит, все спорится!» Всю жизнь дед не уставал твердить, будто мастеровитому человеку, умельцу всегда в жизни хорошо, честный да работящий — вот, считай, и счастливый. Должно быть, дед был идеалистом — он верил, что всё кругом прекрасно, недостатки устранимы, трудности временные, злу можно сломать хребет — стоит лишь подналечь.

Не только дома, но и в школе, и в армии, и на комсомольских собраниях Антону внушали: должно-де переделывать жизнь, проявляя побольше упорства и настойчивости, — вот у него и засела в крови привычка к порядку. У иных вырабатывалось спасительное второе зрение, позволяющее с оглядкой относиться к безоглядному оптимизму призывных речей на собраниях, понимать, что реальность на самом деле незыблемей и во многом инерционней, чем те идеальные картины, которые рисовали скорые на слова ораторы. Антон горячо, вожделенно верил в совершенную жизнь, хотел немедленного ее осуществления.

На новой работе, столкнувшись с реальными людьми и обстоятельствами, в которых сам черт ногу сломает, он, приготовившийся идти по идеально вымощенной и устроенной дороге, растерялся. С кем и как бороться, если на участке столько несчастных в семейной доле людей? Как бороться с алкоголиками, которых надо бы немедленно изолировать от общества — жены исплакались, дети настрадались, соседям осточертели скандалы, — да отправить не удается в спецлечебницы, где ограниченное количество мест? Что же это такое, правая рука борется с алкоголизмом, а левая закрывает молочные отделы и открывает винные закутки с обширнейшим ассортиментом, в том числе и с давно официально запрещенной продукцией кустарных местных заводиков? А как бороться с Юшульским, горлопаном и демагогом, а точнее — с таким порядком, при котором в хороших работниках числится не тот, кто изо всех сил пресекает правонарушения, а тот, кто, как Юшульский, ходит с закрытыми глазами, тот, кто ничего не видит, ничего не слышит? О таких, как Юшульский, в народе говорят: мол, милиция сама боится хулиганов. Но зато у Юшульского на собраниях полное благополучие, в его отчетах самое малое количество происшествий, и потому он ходит в примерных, несмотря на то, что жители его района, возвращаясь не таким уж поздним вечером, пулей пролетают темные подъезды. Таких «как» у Антона набралось порядочно…