Мужские прогулки. Планета Вода - [53]

Боковым зрением Иван увидел окружающую их и выжидательно замершую тройку. Он опомнился первым, сконфуженно потряс головой, словно отряхиваясь от неприятного видения. На его лице сосредоточенно-насупленная маска поспешно сменилась выражением: я тебе страшно рад… я всем рад… Сейчас это выражение не очень-то подходило к моменту, чуть опоздало, но он уже надел его и снять не мог. Ведь именно этого хотело от него окружение, поэтому он безотчетно и покорно выполнил предписанный коллективными понятиями истинной дружбы ритуал: приобнял и похлопал Фиалкова по плечам с радостной приветливостью.

Все происходящее в Гаврилове отразилось, как в зеркале, в Фиалкове. Тот тоже ответил дружеским похлопыванием. Иные действия, иное выражение посчиталось бы окружающими нарушением норм товарищеского поведения. Вместе с тем каждый из двоих имел и внутреннее отношение к навязанной роли. Гаврилов не сомневался в правильности своего поведения — поведения внешне не ведающего ни о чем человека. Фиалкову же неловко было разыгрывать роль благодушного верного товарища, когда на самом деле являешься предателем, но иного выхода он не видел. И вот на глазах обступивших зрителей они разыграли не то сцену прощения, не то ничем не омраченную встречу давно не видевшихся друзей, но разыграли искренне, вернее, тут же поверили в то, что сделали.

— Ну, братец ты мой, ты — молоток! Проявил оперативность, спас друзей от заточения, благодарю!

Компания дружно рявкнула «ура», и с гиканьем, волтузя друг дружку и колотя в тазы, бросилась в парную.

В настоявшемся дрожащем мареве Иван плеснул воду на каменку, и вихрь жара со злым шипеньем рванулся к потолку. Отворачивая лица, натыкаясь друг на друга в горячей мгле, все полезли по ступенькам на полок. На самом верху был сухой обжигающий ад, в котором они разместились, покрикивая на Фиалкова, который неторопливо, со вкусом распаривал в кипятке березовые веники. Пахло мокрым оживающим лесом, весной. Разобрав веники, принялись хлестать, не разбирая, где свое, а где чужое тело.

— Я лю-уу-блю тебя, жи-изнь! — басом гудел Семен.

— Ох, ты! Ух, ты! Девки, вы тута? А где моя Марфута? — похихикивая, верещал Ганька.

Гаврилов, не слезая с полка, бросал на камни пригоршнями воду, взрывающуюся новым жаром.

— Будя! — просил Семен. — Сало брызжет! Совсем озверели!

Кто то заглянул с шайкой и веником в парную, но не осмелился войти в эту орущую, гогочущую, поющую мглу.

Хлестались до того, что с веников облетели листья, хлестались еще и голиками. Наконец Гаврилов первым не выдержал: красный, медного раскаленного цвета, в налипших заплатах березовых листьев вывалился из парилки и ничком упал на скамейку, дымя паром. Какой-то сухонький безволосый старичок сердобольно вылил ему на голову ушат холодной воды.

За Гавриловым вывалились из парилки и остальные. Отлежавшись, отдышавшись, наохавшись, отойдя, оделись и поспешили в буфет.

Из плоского щегольского чемоданчика Семен под тихое восхищение друзей и нехорошую зависть соседей извлек широкого, как противень, прозрачно-золотистого, истекающего жиром леща. С благоговейно закрытыми глазами нюхая рыбину, Филипп промолвил:

— Жизнь прекрасна, хотя порой и утомительна.

Удобно развалясь в широких пластмассовых креслах, уже изрядно выцветших и замызганных, потягивая холодное пиво, они благодушествовали. Хорошая штука — баня! В обновленном, свободно дышавшем теле живет легкая радость, из души, ничем не обремененной, отлетели тревоги и заботы, чувства открылись навстречу любви и прощению.

— Ну как, братцы вы мои, жили тут без меня? Козу водили? — мирно поинтересовался Иван, любовно оглядывая друзей.

Ганька с воодушевлением откликнулся:

— В кино бегали, хотя Филипп и не одобрял! Такие «детеки» смотрели — закачаешься!

— Ну, у Филиппа особое отношение к кино! — засмеялся Иван.

Филипп по-актерски преувеличенно вскричал, воздев при этом руки:

— Увольте!

— Эт ты зря! — снисходительно, как взрослый ребенку, улыбнулся Ганька. — Кино — вещь! Сила! Ты просто недооцениваешь.

— Возможно. Но, с моей точки зрения, все фильмы на одно лицо. В меру занимательны, в меру правдоподобны, в меру художественны. Материалом для фильма служит не жизнь, а некая тематическая фантазия, что-то среднеарифметическое, миф о жизни. Но это даже не главное. У меня есть основания не любить кинематограф по другой причине. Лично я слишком поддаюсь его влиянию. Видите ли, мы живем в мире огромного множества кинокамер, фотоаппаратов, телевизоров. Мы часами просиживаем у так называемого голубого экрана и смотрим, смотрим. Эти образы, образы, образы, этот переизбыток художественных впечатлений, эта постоянная драматизация жизни, на мой взгляд, повторяю, воспитывают в человеке неуважение к обычной скромной жизни, какой живут бухгалтеры, нотариусы, кассиры, и где драматические события разделены промежутками в годы и десятилетия. И это неуважение к простой жизни обыватель пытается компенсировать, так сказать, материальными символами собственной значительности, накоплением вещей…

— Во дает! — восхитился Ганька. — За что я его люблю? А за идеи! У него же идеи — озвереть можно!