Мужские прогулки. Планета Вода - [55]

Пока он что-то такое импровизировал, Иван склонился к Фиалкову и тихо, чтобы не слышали остальные, сказал:

— Пожалуй, я у тебя заночую сегодня… Надеюсь, ты один?

— А в чем, собственно, дело? — настораживаясь и от этого невольно становясь высокомерным, поинтересовался Фиалков.

— Поговорить надо, — жестко ответил Иван и испытующе взглянул ему в глаза.

— О чем? — нехорошим, лживым голосом, разыгрывая удивление и сам стыдясь и ненавидя себя за это, спросил Михаил Михайлович.

— Ты полагаешь, не о чем нам с тобой потолковать? — изучающе глядел Гаврилов.

Михаил Михайлович не выдержал, отвел глаза, неопределенно пожал плечами.

— Ну, если ты считаешь, что не о чем, — тогда, конечно, другое дело, — сухо резюмировал Иван и отвернулся к Ганьке, заговорил о чем-то с ним.

«Охо-хо-хо-хо, хо-хо! Закуси и снова дуй! В мире лучше нету…»

— Хватит валять дурака! — оборвал Филиппа Иван.

— Мы не в духе? — с принужденным смешком, прикрывающим неловкость, спросил Филипп.

Сложный, так и не нашедший разрядки, загнанный внутрь комплекс вины, страха разоблачения, неприязни к Ивану, стыда за себя, а теперь и обиды за товарищей всколыхнул в душе Фиалкова желание ссоры. Он устал от чувства вины перед Иваном. И бессознательно искал повода для ссоры, нарывался на скандал. Бледнея от решимости, он вытолкнул из себя голос, всегда в минуты сильного волнения становившийся неприятно тонким:

— Что за народ такой! Как соберутся больше трех, так сразу культ личности! Или рабы, или деспоты — середины нет.

Произнеся эти слова, он с вызовом уставился на Гаврилова. За столом нависла тишина. Все замерли от неожиданности. Слишком демонстративное желание оскорбить слышалось в этих словах.

Гаврилов медленно обратил к нему темные повелительные глаза.

— Это ты — мне?

Как ни взволнован был Михаил Михайлович, он заметил, что Иван не очень удивлен, он словно бы ожидал его вспышки.

— Неужели низкопоклонство и властолюбие такие уж непобедимые русские пороки? — продолжал Фиалков. — Для образованного, я имею в виду, человека?

Гаврилов подождал еще, не сводя с него усмешливых печально-выразительных глаз и, не дождавшись продолжения, сказал, тщательно выговаривая и подчеркивая вопросительной интонацией каждое слово:

— С чего бы тебе нервничать? А, братец ты мой? Ведь нервничать вредно, как врач ты должен бы это знать…

Фиалков хотел было ответить, мол, сваливать с больной головы на здоровую — некорректный прием, но судорога сжала горло и, опасаясь дать петуха, он промолчал, лишь высокомерно вздернул подбородок. Филипп опустил глаза к кружке, делая вид, что чрезвычайно увлечен зрелищем лопающихся в пивной пене пузырьков. Семен с каменным лицом Аполлона чистил рукавом рубашки и без того слепивший блеском золотой перстень на мизинце. Лишь Ганька с испугом и удивлением таращился на Фиалкова и полыхал горячечным румянцем недоумения. И это молчание, эта отчужденная неловкость, появившаяся на лицах приятелей, даже Филиппа, за которого, по сути дела, и вступился Михаил Михайлович, это всеобщее учтивое и бесправное молчание возмутили его. Он собрался высказаться — его всего перекручивало, сжимало от желания броситься на них в атаку, — но Гаврилов опередил, заявив с лицемерно-заботливым видом:

— Я-то с Колымы знаю, что ты мастак сдерживаться в дурном настроении. Но товарищи могут подумать о тебе бог весть что…

— Ну и… э… А я плевать хотел на то, что подумают обо мне! — запальчиво воскликнул Фиалков.

— Напрасно, братец ты мой, напрасно! Это уж просто невоспитанно!

Пока Фиалков придумывал ответ, Гаврилов как ни в чем не бывало встал и отходчиво, даже весело проговорил:

— Ну что, братцы вы мои, пора и честь знать!

Все покорно встали и вышли на улицу. Однако в груди Михаила Михайловича колотилась такая ярость, что он оттолкнул замешкавшегося Ганьку, отделился от компании и, не прощаясь, с надменно вскинутой головой зашагал к автобусной остановке. За спиной послышался встревоженный голос Ганьки:

— Что с ним такое?

И голос Гаврилова, насмешливо-усталый, не рассчитывающий на отклик:

— Бунт на корабле. А как насчет поговорить, Фиалка?

Михаил Михайлович не обернулся. Как назло, подошел битком набитый автобус. Он не умел садиться в переполненный транспорт, вообще не умел пробойно вести себя на занятом людьми пространстве. Пока он уступал место женщинам, пожилым, всем лавирующим, напористым, толкающимся, обходящим, норовящим втиснуться раньше, его самого оттеснили далеко от цели. Не обижать, не причинять огорчение — такое желание играло не последнюю роль в поступках Фиалкова, хотя вряд ли подобную деликатность можно было объяснить лишь благожелательством к людям, скорее всего это вызывалось опаской выглядеть нахалом, неприятным типом в чужих глазах.

Автобус меж тем ушел. Чтобы не торчать на остановке, куда приближался Гаврилов с приятелями, он, делая вид, будто решил прогуляться, двинулся пешком. Он шел и в одиночестве утешал себя соображениями, что в общем-то ничего неожиданного не произошло. И лучше пусть таким образом совершился разрыв, чем как-то иначе. Они еще пожалеют, думал он неопределенно и мстительно. С ними у меня отныне кончено. Конец нашей дружбе. Ну и ладно. Ну и хорошо. Это и должно было так закончиться.