Мужские прогулки. Планета Вода - [42]

Но сейчас ему хотелось броситься на колени, прижаться губами к краю длинной, тончайшего шелка юбки (боже, откуда юбка, если вечные, неизносимые джинсы!) и сказать старомодные и прекрасные слова: предлагаю вам руку и сердце. Я хочу стать вашим спутником навсегда, навечно, до гробовой доски, в радости и горе, в достатке и в бедности, в здоровье и болезни. А вместо этого он, посмеиваясь, изображая полнейшее пренебрежение к сказанному, произносил что-то шутовское:

— Чтой-то я подумал, не пора ли обзавестись семейным очагом? Авось, дешевле будет?

На что Зоя и отвечала соответственно:

— Что ж. Попытка — не пытка.

Проклятое шутовство! Вроде сказано все, а ничего и не сказано, во всем появилась этакая игра, необязательность, сопутствующая ему всю его жизнь.

А Зоя и сама не знала, что такое с ней творится. Ей казалось, будто она ослепла и потому, заглядывая себе в душу, ничего не видит, не понимает, что там. Давно уже прошла ее ненависть к мужу, вспыхнувшая в то злосчастное утро, та постыдная месть, толкнувшая ее с горящим от злобы, ревности, обиды сердцем на поступок, который она теперь проклинала и благодарила, которым была счастлива и несчастна одновременно. Любила ли она мужа? Когда-то — да. И хотя ее любовь к нему иссякла, перегорела, все же оставалось что-то, что еще связывало их крепчайшими нитями. Как, оказывается, непросто и тяжело разлюбить человека! Возможно, это был долг перед ребенком, обязывающий сохранить ему отца, возможно, желание сберечь семью из-за вечного женского страха остаться одной, а может, причиной тому тот душевный капитал, который обычно вкладывают друг в друга двое любящих людей: весь тот комплекс чаяний и надежд, поверенных друг другу иллюзий и мечтаний, произнесенных проникновенных слов, совершенных совместно дел и намеченных планов, тот груз израсходованных чувств, затраченных забот, прожитого вместе времени, внушенного убеждения, что супруг дается судьбой один на всю жизнь, — в общем, все то, что и создает прошлое, рубить которое страшно любому человеку, так как, обрубив его, безвозвратно теряешь какой-то кусок своей жизни…

Любила ли Зоя Фиалкова? Уже любила, хотя ее любовь не была такой, о какой она мечтала. Днем Зоя разрывалась от сомнений и колебаний. Днем она жила нежностью к своей семье и саднящим чувством вины перед сыном, перед мужем. Без Фиалкова же, ей казалось, она могла и прожить. Иной раз не вспоминала о нем до вечера. Но заканчивался день, и в ней просыпалась иная, незнакомая ей женщина, очертя голову бросавшаяся навстречу ошеломляющему, могучему зову страсти. И эта новая женщина могла бы умереть, спокойно отдать свою жизнь за Фиалкова.

Почему человек не может быть постоянно счастлив, почему нельзя приобретать, ничего при этом не теряя? Почему, размышлял Фиалков, нельзя получить все сразу — и дружбу, и любовь? Почему он должен что-то оторвать с куском души? Он точно знал, как отнесутся к происходящему приятели: уже сейчас ощетинились, почуяли неладное.

Как-то вечером нечаянно сошлись у него дома все вместе — Зоя и Семен с Ганькой (Филипп отдыхал где-то на море). Только что приехала она, а тут, как назло, заявились парни: без предупреждения, навеселе, с многозначительно раздутыми портфелями. Вначале они удивились, повели себя выжидательно — надеялись, что Зоя уйдет, — но она мигом ухватила их стиль, стала приглашать в комнату, выпросила сигарету, залихватски затягивалась, накрывая на стол. Тогда они оттаяли, удосужились спросить о здоровье, о том, как там Иван в командировке да когда вернется.

В первые минуты Михаил Михайлович опасался, что Зоя выдаст себя, но она, сохраняя безмятежное выражение лица, держалась естественно и хладнокровно, в меру кокетничала с парнями, в меру болтала. Фиалкова неприятно удивили ее актерские способности. У Семена прозорливости не хватило, а вот Галька что-то почуял. Его тонкое, легко вспыхивающее лицо, обычно доверчивое и наивное, вдруг приобрело настороженное выражение, и эта ясно выраженная смесь любопытства, смущения и растерянности никак не могла относиться к происходящему за столом, потому что ничего особенного и не происходило: просто пили чай с творожным печеньем, захваченным Зоей из дому (водку Семен с Ганькой так и не рискнули вытащить из портфелей). Но, вероятно, в том, как гостья смело разгуливала по квартире, будто по своей, безошибочно находила посуду, салфетки, как распоряжалась хозяином, — в этом был некий смысл, вернее двусмыслие, и оно не могло не открыться внимательному взгляду. Когда расходились — Михаил Михайлович вышел вместе со всеми проводить Зою домой, — Ганька, улучив удобную минуту, припер Фиалкова к забору и горячо зашептал:

— Эт ты правильно догадался, понимаешь! Конечно, надо взять под наблюдение… А то как-то забегаю часиков в одиннадцать, звоню, звоню — никого… Баба все-таки, сам знаешь… Не загуляла бы, пока Иван там.

Фиалков угнетенно слушал эту бредятину. Ганька, пожалуй, и дальше развивал бы свою теорию, но он, Михаил Михайлович, спесиво вздернув подбородок, оборвал его:

— Тоже мне, знаток женщин… Прекрати, пожалуйста!

А в другой раз они столкнулись на улице. Михаил Михайлович и Зоя гуляли после кино, когда внезапно из-за угла на них выскочили Семен с Ганькой. От неожиданности Фиалков растерялся и, повинуясь первому импульсивному толчку, попытался свернуть в проходной двор ближнего дома. Зоя сжала его руку и твердым движением повлекла вперед. Поняв, что его маневр разоблачен, Фиалков сделал вид, будто и не помышлял о бегстве, — просто хотел взглянуть на стенд объявлений. Поздоровались, Ганька таращился и пылал сердитым румянцем. Семен упорно избегал взгляда. На этот раз они никуда не звали, не задавали никаких вопросов, и, неловко извинившись, сославшись на неотложные дела — подумать только, у них появились отдельные от него, Фиалкова, дела! — заторопились уйти. Когда Михаил Михайлович обернулся, они стояли и смотрели вслед. Оба поспешно отвернулись. Фиалков чертыхнулся.