Мужские прогулки. Планета Вода - [41]

— Знаешь, — как-то спросил он у нее, — какое главное достоинство настоящей женщины?

Она добросовестно задумалась.

— Женственность, наверное?

— Умение благосклонно смотреть на мужчину, даже если тот порет чепуху.

— Ух, ты! — восхитилась Зоя. — Но в таком случае главное достоинство мужчины — как можно чаще пороть чепуху, чтобы дать женщине возможность постоянно демонстрировать свое главное достоинство!

Он обиделся. Она имела привычку разговаривать в этаком небрежно-ироническом тоне, который действовал на него раздражающе. И то, что он так часто обижался, а она — нет, ущемляло его. Находчивость составляла такую же заметную черту характера Зои, как и самостоятельность. Михаил Михайлович скоро перестал острить, он откровенно глупел в ее присутствии. Стараясь всеми силами сохранить собственное достоинство, он иногда даже позволял себе грубость. Так, он полагал, установится нормальное соотношение сил, ибо она казалась ему настолько другой, отличной от прочих женщин, что, думалось ему, ее и целовать нужно иначе, чем других.

Лето прошло в оглушающих встречах — торопливых, отчаянных, изнуряющих и тело, и душу, — и в тревожных предчувствиях неприятностей. Зоя и Михаил Михайлович совсем не говорили о будущем, делали вид, будто и не думают о нем. Внешне они выглядели безмятежно счастливыми, но внутренне мучились, не зная, что ожидает их.

Молчаливость вообще была в характере Зои. Она молчала, и ее молчание как будто перечеркивало существование сложностей, ставило под сомнение необходимость выяснения отношений. Фиалкова же все больше угнетали мысли о Гаврилове. Его счастье омрачалось угрызениями совести, предчувствием разрыва с другом. Они станут врагами, причем справедливость и сочувствие окружающих будут на стороне Гаврилова. А он, Фиалков, заклейменный презрением, осуждаемый, должен уйти, исчезнуть. С самого детства мальчишеский, мужской кодекс чести, книги, кино, рассказы старших, вся привычная мораль учили считать то, что совершал он, подлостью. И сам он так считал и казнился сознанием, что совершает подлость, и не знал, как быть. Верный привычке оценивать собственное поведение, он поставил себе отрицательную отметку, да еще с жирным знаком минус.

Он то злился на Гаврилова, как будто тот виноват в сложившейся ситуации, будто тот когда-то раньше перешел ему дорогу, опередил в чем-то, что судьбой предназначалось ему, Фиалкову; то чувствовал, как раздражение уходит, и с некоторым превосходством думал об Иване, как о человеке в чем-то обделенном судьбой: будь у него такое же властное, такое же счастливое чувство к Зое, какое испытывал Фиалков, не уехал бы Иван, не бросилась бы Зоя к чужому мужчине, простили бы они друг другу, если было что прощать. Значит, нужно пожалеть Ивана, проглядевшего, пропустившего свою любовь.

Однажды, очнувшись от дремы и увидев рядом с собой разметавшиеся по подушке платиновые волосы, Михаил Михайлович внезапно с острой тоской осознал свое желание жениться на этой спящей возле него женщине. Облокотись на подушку дивана, он долго глядел на Зою, сдерживая дыхание. Бледная от сна, веснушчатая кожа ее влажно поблескивала на крыльях носа, ладошки, сложенные лодочкой, подсунуты под подушку, и вся она была сейчас такая трогательно беззащитная с этим крестьянски простоватым обликом, так не похожая на ту насмешливую, острую на язык, энергичную дневную женщину, обожавшую джинсы, размашистый стремительный шаг и самостоятельность, что у него защемило глаза от нежности. Застеснявшись собственной растроганности, Фиалков сердито засопел. Короткие, выгоревшие на солнце ресницы дрогнули, и Зоя открыла замутненные сном глаза. Он торопливо откинулся на подушку, заложил руки под голову.

— Не спишь? — сквозь сдерживаемую зевоту спросила она.

— Сплю, — ответил он.

Она закрыла глаза. Но он чувствовал: она тоже не спит.

— А почему ты не спишь? — спросила она, помолчав.

— Думаю.

— О чем?

— О всяком. Например… могла бы ты… когда-нибудь потом… э… обойтись без своей работы, без наладки… что за профессия для женщины!

Зоя села в постели, удивленно и зорко взглянула на него.

— Более спокойную работу, чем сейчас у меня, трудно себе представить. Я от нее готова выть. Составлять письма-запросы, ответы, сводки, акты — не для меня. Как только Алешка пойдет в школу, я вернусь в бригаду. Я люблю наладку, понимаешь?

— Как можно любить всякие там машины? — пожал плечами Михаил Михайлович. — Не понимаю…

Она должна была спросить, а почему, собственно, он заговорил об этом. Но, разумеется, не спросила — не хотела или опасалась углубляться в тему.

В свои тридцать лет Михаил Михайлович был закоренелым холостяком. При мысли о женитьбе им овладевал страх перед такой решительной ломкой жизни, и, как только он чувствовал, что любовная связь зашла так далеко, что надо на что-то решаться, он просто-напросто сбегал, как правило, без объяснений. Кроме всего, холостяцкая жизнь никак не тяготила его. Напротив, Михаил Михайлович постоянно открывал преимущества одиночества. Бессемейному, убедился он, жилось намного легче, чем обремененному семьей. Убрать комнату, вымыть полы — зови службу быта, стиркой займется прачечная, костюм в порядок приведет химчистка, хлеб испечет фабрика, на ужин кулинария предлагает вареные овощи и даже тесто всех сортов. Видел он, как мыкались семейные с определением ребенка в садик, какие выстраивались очереди, чтобы заполучить в бюро добрых услуг приходящую няню, как не могли достать путевки для совместного отдыха, как не вылезали по вечерам из квартиры — не на кого оставить ребенка. А одинокий мужчина — сам себе глава семьи, сам себе ребенок — и никакой ответственности. Поэтому и не мечтал Михаил Михайлович о женитьбе. Влюбиться хотел, а обзаводиться семьей — не торопился.