Мужские прогулки. Планета Вода - [37]

Гуляя с малышом во дворе своего нового, сплошь заселенного молодоженами дома, Зоя познакомилась с такими же, как она сама, начинающими мамами. Но ее раздражали их разговоры, касающиеся только домашних забот, да и мамы, оставив детей на бабушек, вышли на работу в положенный срок. Одна Зоя из-за болезней Алешки вынуждена была уволиться и еще полтора года не работать. Вот тогда-то она и сблизилась со старушками, постоянными обитательницами скамеечек возле подъездов. Старушки эти в большинстве своем выехали из родных деревень, одни — чтобы помочь детям на полученные от продажи дома деньги построить кооперативную квартиру, другие — оставив дом под присмотром соседей, нянчили внуков. Они тосковали в городе по прежнему житью-бытью и, собираясь на скамейках, судачили о своих детях, иной раз хвастались, но чаще жаловались, как ими помыкают невестки и зятья… Из всех этих старух Зое полюбилась Вера Романовна, по-дворовому — баба Топа (так ее прозвали по кличке собаки, которую она регулярно прогуливала дважды в день). У бабы Топы было двое подросших внуков, заканчивающих музыкальное училище, сын и невестка, работавшие в каком-то НИИ, оба сухопарые, угрюмые, постоянно пропадавшие где-то по командировкам. «Беда-то какая, — жаловалась Зое старуха, — и поговорить не с кем. Все заняты, все бегом да спехом!»

Курносая, с простонародным обликом — живым, хитроватым, застенчивым, с не изведенной еще городом заветренной краснотой на щеках, добрая, рассеянная, суетливая от застенчивости, — старуха одевалась летом в зеленый нейлоновый костюм, а зимой во французскую шубу из искусственного меха — явно обноски с плеча невестки — и в огромные теплые валенки с загнутыми в носах галошами, с которых на паркет натекали огромные лужи, деликатно Зоей не замечаемые…

Ивану старуха не нравилась. Он вообще терпеть не мог стариков, они казались ему неопрятными, и баба Топа, чувствуя его неприязнь, навещала Зою только в отсутствие хозяина. Женщины чаевничали, беседовали, вернее, выговаривалась одна Зоя, а старуха больше помалкивала с простодушно-сочувственным видом. Пожалуй, даже матери Зоя не открыла бы того, о чем разговаривала со старухой… На все сетования молодой своей приятельницы баба Топа с непоколебимым мудрым спокойствием отвечала одно, примерно в таком духе: «Муж да жана — одна сатана. Мириться надо. Да то и не горе еще. Вон лишь бы войны не было». Или: «А ты пореже выказывайся ему со своими болячками. Брат сестру любит богатую, муж жану — здоровую. Да и то не горе. Болезни вылечить можно. Лишь бы войны не было».

И действительно, перед такой вдовьей памятью собственные невзгоды как-то тускнели, стушевывались. А баба Топа старалась: «И как мне тебя надоумить? Изба вон полна всякого добра, парнишку завидного ростишь, сама ягода с молоком… И чего вам, молодым, надо, не пойму… Моим вон тоже все мало, поболе захватить стараются — когда уж жить-то соберутся? Чего людям не хватает? Чего вы такие ненасытные да неутолимые? Работа вам — чтоб повыше, дети — чтоб самые распрекрасные, жана там аль муж — чтоб почище, чем в самом кино… измордовали себя вконец! Разве невдомек вам, что заботы ваши — одно веселье? Войны вон лишь бы не было!»

Однажды Зоя не удержалась, рассказала о Зине, о том, что та развелась с мужем, живет теперь с любовником. Баба Топа замахала руками, запричитала: «Я век отвековала, седьмой десяток додерживаю, а такого не понимаю. Пава красна перьями, а жана — мужем. Как это можно расходиться? Раньше родители выдавали, и семья держалась, а нынче удумали моду, как чуть чего — так в развод прямиком! И чего такое деется с людьми?»

Старуха с ее исконно крестьянским обликом, напоминающим Зое покойную мать, сочувствием, непоколебимой уверенностью в том, что все непременно образуется, в то, что все уладится, эта старуха внесла в жизнь Зои равновесие, успокаивала как-то, смягчала душу…

Тогда, в памятное утро ссоры с Иваном, Зоя расстроенно выскочила во двор с мыслью лишь об одном человеке, которого ей необходимо видеть, — о старухе. И с печалью и страхом вспомнила — нет старухи, нет бабы Топы, затосковала она по родному селу да и уехала: «сил набраться да оживеть». В тот миг Зоя испытывала пронзительное, горькое ощущение утраты — и не оттого, что уехал муж, а оттого, что уехала старая чужая женщина. А тут еще на следующий день пришлось отправить Алешку к бабке в Отрадное, и Зоя вовсе стала бояться вечерами возвращаться в опустевшую квартиру. Она задерживалась допоздна на работе, просиживала вечера в кинотеатрах, слонялась у себя во дворе, но двор, переполненный бабками, детьми и породистыми собаками, без бабы Топы казался пустым. А в душе, не сдерживаемое более никем и ничем, разрасталось разрушительное сознание, что жизнь ее пошла прахом. Угаданные ею по телефону в тот злополучный день предотъездное оживление, даже радость мужа — в такую минуту! — оскорбили ее и окончательно развязали то сокрушительное чувство, которое она не хотела, а потом уже и не могла побороть. В ней горело одно мстительное желание: все разбить, разломать, уничтожить, чтобы к прошлому не было возврата. Какой порыв бросил ее сюда, в квартиру Фиалкова? Страдающее женское самолюбие, оскорбленная гордость, желание мести, горечь одиночества, жажда любви? Теплившееся в ее сердце волнение не было любовью к Фиалкову и любовью, быть может, никогда и не стало б, не пожелай она того. Но она пожелала: захотела протянуть ладонь и узнать, потрогать огонь, горящий в груди другого человека.