Мужские прогулки. Планета Вода - [36]

— Не работает звонок, э… понятия не имею, что с ним, — проговорил Фиалков, остолбенев не столько от вида неожиданной гостьи, сколько от ее крайнего смущения. — Два вечера ковырялся и… э… не разобрался, — объяснял он, как будто это имело сейчас какое-то значение.

Зоя открыла белую лаковую сумочку на длинном ремне и стала что-то искать, пряча от Фиалкова измененное волнением лицо.

— Починим, если найдем отвертку, — проговорила она с деланным оживлением, но тут сумочка выскользнула из ее рук, и она смутилась еще больше. Фиалков неторопливо наклонился за сумкой, давая гостье, да и самому себе, время оправиться от смущения, но в этот момент с неожиданным для себя ревнивым чувством заметил ее нарядное струящееся шелковое платье, открытые белые туфли на устрашающе высоких каблуках.

— А кнопку вы проверяли?

— Нет.

— Починим, — повторила она.

— Почему вы такая нарядная и красивая? — с подозрительным видом спросил он. — Вы куда-то собрались?

— Собралась, — ответила Зоя и пилочкой для ногтей, извлеченной из недр сумки, принялась с излишним усердием выворачивать шурупы. — Выверните-ка пробки!

Михаил Михайлович топтался рядом, в душе проклиная звонок, и от растерянности не знал, что ему следует делать дальше.

— У вас детская манера докапываться до сути! — с принужденным смешком добавила гостья немного погодя. — Ну, так. Пробки можно и ввернуть.

— Да, я прямодушен и хитрить не умею, — обиженно отозвался Фиалков.

Зоя приладила кнопку, нажала на нее, с удовольствием вслушиваясь в переливчатый звон.

— Готово, хозяин! — сказала тоном, каким говорят в подобных случаях жэковские монтеры. Она уже справилась со смущением и смотрела на Фиалкова, безмятежно улыбаясь, а он стоял, заложив руки в карманы, и от растерянности неприветливо разглядывал ее.

— Мне не следовало приходить сюда? — вдруг посерьезнев, спросила она.

Он все еще стоял как столб. Когда он увидел, как мучительно она краснеет, у него замерло сердце, и он понял, что происходит нечто для него важное, и это происходящее больше от его воли не зависит.

— Я, в общем-то, тоже долго хитрить не умею, — призналась Зоя. — Мне хотелось бы войти и взглянуть, как вы живете…

Михаил Михайлович спохватился и поспешно распахнул дверь. Зоя прошлась по комнате, осмотрелась с интересом вокруг, надолго остановилась перед увеличенной, на полстены, фотографией бесплотно бегущего к взлету самолета, похожего на какую-то неведомую, живущую в глубине небес, редко спускающуюся на землю хищную птицу.

— Красиво-о, — задумчиво проговорила она, склонив голову набок.

Потом еще раз прошлась, оглядела старинного шелка пурпурные занавески на окнах, в свое время раздобытые матерью Фиалкова где-то в недрах комиссионного магазина, провела пальцем по корешкам книг на полках, села в круглое кресло, покачалась в нем.

— Неплохое жилье, — одобрила, — со своим лицом.

Михаил Михайлович стоял, прислонясь к косяку и не сводил с гостьи глаз, что привело ее в замешательство.

— Я, пожалуй, пойду, — неловко сказала она, подымаясь с кресла.

— Я рад… нет, я счастлив видеть вас, — проговорил Михаил Михайлович. — Я счастлив видеть вас, несмотря ни на что.

Она внимательно выслушала его и нахмурилась — что-то не понравилось в сказанном.

— Вы очень добросовестный человек. Вы хотите сразу все понять и объяснить. Но ведь есть вещи, не поддающиеся объяснению…

Михаил Михайлович качнул головой, не то соглашаясь, не то, чтобы остановить ее, и, оторвавшись наконец от косяка, двинулся на кухню. Зоя направилась было следом, но он сказал:

— Сидите. Я мигом.

Сквозь прозрачное, чисто промытое стекло кухонной двери Зоя видела, как Фиалков хозяйничал у сервировочного столика на колесиках.

Только теперь она испугалась того, что наделала. Зачем она здесь? Что она делает в квартире чужого человека, в квартире, тревожно пропахшей лосьонами для бритья, кожей кресел, старыми книгами? Ей хотелось вскочить и бежать вон из этой квартиры. И она ушла бы, если б не боязнь унылого одинокого вечера. Зоя ненавидела вечера. Она разлюбила их, выйдя замуж. Это часы одиночества, часы теней, превратившиеся в вереницу ожидания, надежды, страдающей гордости, ревности, сожаления, жалких мечтаний хоть о капельке теплоты. При внешнем благополучии ее судьбы это состояние казалось так странно, так нелепо, что никому, кроме своей дворовой приятельницы бабы Топы, она не рассказывала. Да и рискни она рассказать, кто поверит, что молодая женщина при любящем и любимом муже мечтает о любви, о нежности? Впрочем, все равно и рассказывать некому. С ближайшей подругой Зиной жизнь разводила их дальше и дальше.

Первая трещина в их дружбе наметилась с замужеством Зои. Иван с первого взгляда не пришелся Зине по душе, она просто на дух его не переносила. Хотя при этом и завидовала Зое, и в ее присутствии, присутствии замужней женщины, ощущала себя обделенной судьбой. Зоя же, занятая собственным счастьем, ничего не замечала и не видела никого вокруг. Постепенно меж подругами встала тонкая непреодолимая стена неловкости и горечи. Но обе не понимали или делали вид, что не понимают, в чем тут дело. И по-прежнему оживленно бросались при встречах с объятиями и поцелуями, весело улыбались, болтали, но былая задушевность исчезала, и оживления их хватало лишь на первые десять минут, их жажда поговорить по душам иссякала, едва лишь оказывалась обговоренной постоянная тема, касающаяся чудачеств Ложечкиных, за пределами этой темы каждая мысленно в напряжении искала подходящий сюжет для беседы и — не находила. И хотя обе при случае взывали одна к другой встречаться почаще, виделись они все реже и реже. А потом и Зина вышла замуж, и новые заботы, в свою очередь, отвлекли ее от подруги. Брак оказался неудачным, и вскоре Зина разошлась. Жила она теперь какой-то смутной, бурной, не ясной для Зои жизнью, что и вовсе не служило почвой для сближения.