Мужские прогулки. Планета Вода - [34]
Еще пытаясь утихомирить душу, не допустить темную горячую волну в сердце, Иван пустился в объяснения насчет специфики работы, необходимости задерживаться с проектировщиками, то и дело наезжавшими командированными коллегами, но скоро понял, что она и краем уха не входит в его объяснения. Это всегда злило его — ее умение не слушать.
— Ну, братец ты мой! Если вопрос стоит так, то я тоже выскажусь. Мне тоже надоело жить под гнетом твоего постоянного неудовольствия и подозрения. Я тебе не изменяю, я не с бабами шатаюсь…
— С бабами, не с бабами… Какое это имеет значение?
— Ну знаешь!
— Если бы у тебя была любовница, дело обстояло бы гораздо проще.
— Тогда я тебя не понимаю. Если ты не ревнуешь, так в чем дело? Тебе ничем не угодишь. Как чуть что не по тебе, так сразу молчание. Я уже молчальником стал. Не дом, тюрьма каторжная!
— Ты не молчальником, ты ночевщиком стал! Ты давно уже просто квартирант! В семье — как на квартире, никаких забот, никакой ответственности, никаких дел! Пришел, переночевал, ушел! Ты собственного сына помнишь в лицо? Ты с ним хоть раз погулял, поиграл, почитал ему? А меня ты узнаешь, встретив на улице? Вообще меня ты знаешь? Интересуешься мной, понимаешь меня?
Ненависть, так исказившая ее лицо, обесцветившая глаза, на миг отрезвила его. Он и понятия не имел, что его спокойная, безмятежная, ребячливо-веселая жена может так ненавидеть. Он еще попробовал спустить на тормозах разгорающийся нешуточный скандал. Усмехнулся почти дружелюбно, немного иронично, хотя усмешка стоила ему большого труда.
— Излишнее понимание ни к чему. Оно губит любовь, пора бы знать.
Она презрительно расхохоталась, высоко запрокинув голову, явно желая задеть его этим смехом. То, что она не приняла протянутую для мира руку, обидело его сильнее всего, даже более несправедливых, как он полагал, упреков. Размышляя над причинами частого плохого настроения жены, Иван решил для себя, что она просто придирается, преувеличивает его провинности, требуя, чтобы он жил только ради нее, ради того, чтобы ей жилось весело, интересно, комфортно. Как и у других мужчин, у него случались иной раз провинности перед женой, но они, разумеется, не стоили такой ярости.
— Ты меня так ненавидишь? — обескураженно спросил он.
Она долго молча рассматривала его этими, так неприятно выбеленными глазами.
— А за что тебя можно любить?! Любила, да разлюбила. Тебе твои развлечения дороже всего на свете! Дружки стали дороже семьи! Домой заявляешься, когда по телевизору показывают спортивные передачи — и не чаще! Уткнешься в экран и опять отсутствуешь! У тебя не душа, а пустой стадион! Ненавижу этот проклятый телевизор! Повернешь рычаг — бегут люди, повернешь — бьют по мячу, — по всем программам бьют мяч или молотят друг друга! Ненавижу твой футбол и тебя вместе с ним!
Ее крики разносились по всей квартире, слышал их, конечно, и Алешка… Подхваченный ненавистью жены, сам разгораясь легким, взрывчатым, хмельно кружащим голову гневом, Иван, еще помня о сыне, но уже не сдерживая себя, тоже заорал:
— Прекрати сейчас же! Прекрати, я приказываю!
Зоя снова гневно и презрительно расхохоталась.
— Ты — мне?! Приказываешь?! Своим собутыльникам приказывай, а не мне!
От этого смеха и от этих слов темная горячая волна ударила Ивану в голову. Он слышал и не слышал, как она что-то еще кричала о его друзьях оскорбительное, находила в злобе безошибочно точные, уничтожающие характеристики. Он не помнил, как это произошло. Он только чувствовал, что ему необходимо действовать. Он должен был что-то сделать, чтобы остановить эту разрушающую ярость, иначе их обоих разорвало бы, у него появилось ощущение, что их сейчас разнесет на куски. Он только помнил ее мотнувшееся в сторону потрясенное лицо и собственную загоревшуюся болью руку. Он, никогда за всю свою жизнь не поднявший руку на женщину, презиравший мужчин, способных на такое, не только ударил женщину, свою жену, но и испытывал при этом злорадное удовлетворение! И от обиды, от злобы на женщину, искусившую его поднять руку, забыть о благородстве, он ударил ее еще раз, вложив всю силу в кулак, в один удар. Она, не охнув, не произнеся ни звука, рухнула на стул, но и полулежа, запрокинув голову, не отрывала от него ненавидящих остановившихся глаз. В ту же минуту раздался тонкий пронзительный крик, перешедший в захлебывающийся плач. Он оглянулся. В дверях стоял одетый кое-как, с взлохмаченной головенкой, Алешка. Иван бросился к сыну, дрожа от стыда, от панического страха перед слезами сына, схватил на руки, прижал к груди.
— Ну что ты, что ты, что ты, что, — бормотал он бессвязные, нелепые слова, — мы с мамой пошутили, бывает, братец ты мой…
Он торопливо побежал в спальню, открыл настежь шкаф, хватал одежду сына, одевался сам, напяливая на мальчика куртку, брючонки…
— Ну, скажи, скажи только — и мы сделаем, не надо плакать… не надо смотреть…
Сын плакал, горячими слабыми ручонками отталкивался от отцовской груди, отворачивал в сторону мокрое лицо. Иван подхватил сына покрепче и бросился вон из дома…
К концу дня он позвонил ей на работу и сообщил о своем отъезде. Зоя спросила о сыне. Спокойным, почти веселым тоном, как будто меж ними ничего не произошло, он рассказал, что с сыном порядок, нормально, отвел в садик. «Но, кстати, воспитательница интересовалась, отправим ли мы Алешку с группой на дачу или заберем на лето. Я сказал: как всегда, к бабушке. Правильно? Кстати, уже все внуки там, молоко парное пьют, босиком бегают… одни мы парим ребенка в городе… Хочешь, улажу с оформлением, всякие там заявления напишу? Тебе останется лишь отвезти сына в Отрадное…»
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Великий мастер японской каллиграфии переживает инсульт, после которого лишается не только речи, но и волшебной силы своего искусства. Его ученик, разбирая личные вещи сэнсэя, находит спрятанное сокровище — древнюю Тушечницу Дайдзэн, давным-давно исчезнувшую из Японии, однако наделяющую своих хозяев великой силой. Силой слова. Эти события открывают дверь в тайны, которые лучше оберегать вечно. Роман современного американо-японского писателя Тодда Симоды и художника Линды Симода «Четвертое сокровище» — впервые на русском языке.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.