Мужские прогулки. Планета Вода - [101]

— Вы думаете, нам можно помочь? Ведь вы хотите помочь… вы поможете? Правда?

Смутно было на душе у Антона. Поддавшись порыву сочувствия и жалости, он своим «да» обнадежил ребят, внушил им уверенность. Но в чем? Что он мог сделать? Разве можно уладить, поправить уже случившееся? Разве можно подставить свои ладони под чужое горе, под трудности и невзгоды, которые навалятся на них, под те пересуды и сплетни, то оскорбительное праздное любопытство, тот правый или неправый скорый людской суд, что непременно реет над всяким человеческим поступком?

Крестьянская натура Антона, воспитанная в целомудрии и здравомыслии, противилась сейчас жалости. Кого жалеть-то? Ясно же, боже мой, надо думать головой, сами во всем виноваты! Как можно любить в их возрасте! Тоже мне, герои лесного романа!

Сам-то он с молоком матери впитал способность к осмотрительности, уважении к нормам поведения. Правда, здесь, в городе, всё было как-то не так. Город стремительно ломал и крушил привычные представления. Жизнь шла как бы сама по себе, а традиции и нормы вроде бы не существовали или были иной раз так удалены от повседневной жизни, что на них не наоглядываешься. Каждый день город предлагал десятки новых необычных ситуаций, иные оказывались такой новизны и сложности, что даже жизненный опыт не всегда был наготове. Вот одна из таких и представилась Антону сейчас. Он растерялся. А без уверенности в себе, в том, что правильно судишь о хорошем и дурном, нельзя выбрать точную форму поведения.

Антон обратился к Путятину в надежде, тайной надежде, в которой не признался бы даже самому себе, получить совет: как следует поступить, что следует чувствовать при этом. И не знал он, что порой и у старших не хватает опыта действий в аналогичных обстоятельствах. Город и умудренных не балует роскошью жить по готовым рецептам, каждого вынуждает к самостоятельности, к умению мгновенно ориентироваться в неожиданных ситуациях и находить собственный способ действий.

В конце концов, рассуждал Антон, я выполняю всего лишь профессиональную роль — роль официального представителя закона и не могу относиться ко всем встречающимся мне людям эмоционально. Я должен сделать то, что сделал: раскрыл секрет мальчишки, сообщил вышестоящему начальству, сейчас отправлю малыша и мамашу в больницу — и на этом мои функции окончены. Рассуждения были правильные, Антон головой был готов поручиться за их правильность, но в таких рассуждениях что-то сквозило и неверное, а что — он не мог понять. Ведь он неосторожно дал слово помочь, обнадежил, а теперь жалел об этом.

Давно то было, еще в классе пятом. Учительница посадила Антона к Кольке Епифанцеву, прозванному Епишкой. Епишка болел падучей, учился плохо, на уроках больше отмалчивался: то ли не знал предмета, то ли стеснялся своего заикания, то ли не понимал вопросов, к нему обращенных. Дети — народ жестокий. Сверстников, слабее себя, не любят так же, как и тех, кто силен, агрессивен, груб. Никто не желал сидеть с Епишкой — ни девчонки, ни мальчишки. Не хотел и Антон. Но учительница тогда прибегла к сильному аргументу. «А ты поставь себя на место слабого. Разве тебе не будет больно, если от тебя откажутся лишь потому, что ты обижен природой?» Антон представил — и остался на одной парте с Епишкой.

Ох и надоел ему тот к восьмому классу — хуже горькой редьки! И подсказывать приходилось, и давать списывать, и растолковывать непонятное, и вразумлять особо ретивых насмешников — в общем, осточертел Епишка основательно, пока не ушел в профтехучилище. Сколько раз, бывало, Антон собирался пересесть — уже и книжки перетаскивал на облюбованную парту. Что он, в конце концов, нанялся? Обязан кого-то всю жизнь нянчить? Но представлял себе, как расстроится Епишка, представлял его боль (всего лишь возможную) — и не мог, не мог, и всё.

И вот сейчас Антон уныло размышлял: хватит с меня! Опять вляпаюсь в какую-нибудь историю. Почему это я вечно влипаю в какие-то истории! Хватит с меня одного Епишки! Ну и что с того, что я пообещал? В конце концов, эта история мне не нравится, мальчишка совсем незнаком, завтра я его забуду, и он меня не вспомнит, и сами-то они виноваты во всем, думать надо было головой. Ну зачем он сказал это проклятое «да»?! Зачем он вообще пошел работать в милицию?!

Итак, он ответил «да» и, следовательно, взял на себя заботу о дальнейшем. А стало быть, ему пришлось переться вместе с Путятиным к родителям юных родителей, хотя Иван Михайлович и не хотел его брать с собой. У каждого своя работа, говорил он, я-то вон не лезу в твои ларьки и магазины. Однако увещевал он его тщетно…

Дальше веранды большого зажиточного дома в районе генеральских дач Путятин все-таки не пустил Охотникова, и тот слонялся по густому роскошному саду, сидел на крылечке, чертил прутиком узоры на песчаной дорожке, пока там, за дверью, шли переговоры с Юлькиной матерью. Путятин вывалился красный, кипящий и, не глядя на Охотникова, крупно зашагал к калитке. Весь он словно оплыл, обрюзг, отяжелел, его рыхлые щеки раздраженно тряслись на ходу, ко всему еще он покряхтывал, точно нес какую тяжесть. Бросив дверцу ограды так, что та соскочила с верхней петли, он проворчал: «Ладно, мадамочка, ты у меня под суд пойдешь за дочь, это тебе обещаю я, Путятин!» В автобусе он сердито фыркал, бормотал что-то себе под нос, а приблизясь к дому Мятновых, обернулся к Охотникову толстощеким лицом и ни с того ни с сего заорал: