Музей моих тайн - [128]

— Корова-командирша, — деликатно комментирует Люси-Вайда, когда Сандра орет на дядю Теда.

Дядя Билл уже умер, но тетя Элиза, ожидающая операции по замене бедренного сустава, хромает по дому на костылях, а Уэйн носит за ней стакан и раскуривает ей сигареты.

— Молодчина старушка, — говорит Адриан, раскладывая киш.

К моему разочарованию, Дейзи и Роза на поминки не приезжают. Их вообще давненько никто не видел. Ни одна из них не вышла замуж, и они живут вдвоем в многоквартирном доме в Лидсе. Тетя Глэдис говорит, что они не выходят из дома.

— Ну, когда-то они должны выходить, — отвергает эту информацию Сандра, — им же нужно что-то есть.

(Скорее всего, Дейзи и Роза в пище не нуждаются.)

— Не-а, — говорит Уэйн. — Мамка меня о прошлом годе посылала их проведать. Они думают, что с ними инопланетяне разговаривают через телевизор. — Он крутит пальцем у виска. — Совсем йопнутые!

Люси-Вайда отвешивает ему оплеуху с противоположной стороны и говорит:

— Не смей ругаться!

На кухне Брайан, любовник Адриана, в розовых резиновых перчатках Банти моет посуду как заведенный. Дядя Клиффорд сидит за столом, вынув вставные челюсти, жует пирог со свининой и отстаивает необходимость репатриации всех «черных» (желательно в Африку). Брайан кивает и улыбается — с бесконечным терпением, характерным для людей, которые знают, что могут в любой момент уехать домой и больше никогда вас не видеть.

— Ну что ж, — говорит тетя Глэдис перед уходом, — хорошо посидели; твоей матери тоже понравилось бы.

— Ничего подобного, — не соглашается Патриция, закрыв дверь за последними гостями. — Она терпеть не могла подобные сборища.

* * *

Следующие несколько дней мы занимаемся разными послепохоронными делами — выставляем дом на продажу, отсылаем страховые полисы, складываем одежду в мешки (она пойдет на продажу в магазин благотворительного ветеринарного общества). Мы просматриваем украшения и фотографии и делим их между собой. Я получаю фотографию прабабушки (ту, что раньше была у Тома) и серебряный медальон; Патриция забирает часы с каминной полки и — после некоторых колебаний — кроличью лапку: хочет зарыть ее в саду.

За день до отъезда Патриции мы отправляемся на долгую прогулку по сердцу Йорка: мы не удаляемся из радиуса видимости собора. Теперь нас ничто не притягивает обратно в Йорк, — может быть, мы сюда больше никогда и не вернемся. Он кажется фальшивым городом, набором театральных задников и кулис, с белыми картонными крепостными стенами и сборными средневековыми фахверковыми домами, которые вырезаны из фанерки и склеены. Улицы полны незнакомцев — школьных экскурсий, автобусных экскурсий, уличных музыкантов, собирающих деньги с богатых туристов, и бесконечно разнообразных иностранцев.

Мы проходим под длинной деревянной вывеской «Постоялый двор „Звезда Йорка“», протянутой поперек улицы. Римской via praetoria. Весь этот кусок города превращен в дорогой шопинг-центр. Нет больше Ричардсонов и Хэннонов, Уолтеров и Бернардов, цирюльников, булочников, витражников — на их месте раскинулся один большой сувенирный магазин с безумными ценами.

Мы медленно и неизбежно продвигаемся к Лавке. Уже лет десять прошло с тех пор, как Банти продала бизнес. Теперь в доме располагается дорогой магазин мужской одежды; где некогда были кроличьи клетки, теперь стоит длинная вешалка с костюмами из харрис-твида; место Попугая заняла вертушка с шелковыми галстуками. Мы не узнаем ни единой балки, половицы, оконного стекла. Не осталось ни атома, ни молекулы. Наверху, Над Лавкой, теперь располагается кафе-чайная, и мы с Патрицией долго обсуждаем, следует ли нам туда пойти. В конце концов мы идем, садимся за столик с кружевной скатертью и пьем фантастически дорогой чай там, где когда-то стоял наш телевизор.

— Жуткое ощущение. — Патриция вздрагивает.

Этажом выше тоже стоят столики, и, выйдя из чайной, мы долго мешкаем у подножия лестницы, но ни одна из нас не в силах хотя бы пальцем дотронуться до перил. С третьего этажа доносится звяканье ложечек о блюдца и вежливый рокот иностранных голосов — американских, немецких, японских. Сосредоточившись, я едва-едва улавливаю рокот постарше — столь же иностранный, но менее вежливый: на латыни, саксонском, нормандском французском. Они все до сих пор здесь — рассекают и лязгают. И тут происходит нечто совершенно невероятное: здание начинает дрожать, словно долина Йорка попала в эпицентр небольшого землетрясения. Вибрирует сама улица, и все утонченные чашечки и блюдечки трясутся и дребезжат на столах чайной. Через новооблагороженное окно, прикрытое кружевной занавесочкой, я вижу совершенно дикую сцену на улице под окном — мимо с громовым слаженным топотом тысяч ног марширует римская армия: от реки, через porta praetoria и вдоль по улице. Трепещут перья на шлемах центурионов, и знаменосцы гордо вздымают свои штандарты. Вон впереди, начищенный, сверкает на солнце роскошный латунный орел-аквила великого Девятого (Испанского) легиона. Может быть, если последить за ними, я узнаю, куда они исчезли… но тут официантка роняет полный кувшин молока, и от Девятого легиона остается лишь затихающее эхо шагов.