Музей моих тайн - [127]

Я не помню, чтобы когда-нибудь столько смотрела на мать, сколько в эту ночь. Теперь, изучив Банти поближе, я чувствую, что не знаю ее совсем. Патриция со странной яростью на лице разглядывает эту незнакомую женщину, и я на секунду вспоминаю прежнюю Патрицию.

У меня внутри тупое ощущение, которое все растет и растет. Я ждала от ритуала перехода Банти чего-то другого — каких-нибудь осмысленных последних слов, перлов мудрости, предсмертного признания («Я не родная твоя мать»). Но теперь до меня доходит разочаровывающая истина: она ничего не скажет, даже «до свидания».

— Кажется, она ушла, — тихо говорит сестра Блейк.

Хорошо, что с нами медсестра: из нас никто не осознал бы, что Банти мертва, так тихо она скользнула за занавес. Жаль, я не из тех дочерей, кто способен рвать на себе волосы и одежду. Патриция тоже. Она сидит у кровати с ошарашенным видом, словно ожидала увидеть на смертном одре что угодно, только не смерть. Адриан плачет. Кажется, единственный, кто знает, как положено себя вести, — сестра Блейк: она бережно разглаживает простыни и касается лба усопшей, будто укладывая на ночь ребенка, боящегося темноты. Меня охватывает совершенно неподобающий порыв — я хочу трясти Банти изо всех сил, пока она не оживет, и заставить ее снова стать нашей матерью, заново, от начала и до конца, но на сей раз — уже как следует.

— Ну что, с этим разделались, — говорит Патриция в такси, уносящем нас от больницы; в окнах такси улетает назад Йорк. — Знаешь, Руби, мы ведь ее любили на самом деле.

— Разве? Я бы не назвала это любовью.

— Может быть. Но все же это была любовь.

Я смотрю на Патрицию, ища следы самодовольства или сентиментальности. Но не нахожу. Она явно страдает, поэтому я воздерживаюсь от того, чтобы пнуть ее ногой. Может быть, она и права. Может быть, мое определение любви — широкое, как небо, — недостаточно широко, чтобы вместить аутичное материнство Банти.

* * *

Мы с Патрицией держим широкие черные ленты за концы, притворяясь, что опускаем гроб в могилу. Другие носители лент в этом символическом действе — дядя Тед, дядя Клиффорд, Адриан и Люси-Вайда. Горсть сухой земли со стуком падает на крышку гроба, и я дергаюсь. Когда человека зарывают в землю, в этом есть что-то темное, первобытное. Я едва ли не жду, что Банти раздраженно откинет крышку, сядет и скажет: «Поосторожнее, так можно и заживо человека закопать!» Но ничего подобного не происходит. Мы с Патрицией долго обсуждали, что делать с Банти — похоронить или кремировать, и наконец (может быть, потому, что еще помним пожар в Лавке) решили хоронить. Теперь меня берут сомнения. Мне кажется, ей тут не понравилось бы. Ей бы пару ангелов, чтобы вздымали над ней крылья-блейзеры.

Погребальная служба выходит недлинной, и у могилы мы тоже разбираемся быстро. Банти, скорее всего, не бывала в церкви с тех пор, как перестала посещать воскресную школу в приходе Святого Дениса, так что священник местной церкви особо не напрягается. Несмотря на нашу предварительную просьбу, он на протяжении всей службы именует отпеваемую «Бернис», и я всю службу боюсь, что мы собираемся похоронить не того человека.

Потом мы возвращаемся домой. Адриан все утро готовил еду — сэндвичи, киши и фруктовый пирог. Теперь свежеразведенная Кейтлин циркулирует по дому с подносами, как официантка. Тушь размазана под глазами — Кейтлин все никак не перестанет плакать. Она плачет из-за развода с Колином, а не из-за моей матери, но кое-кто из гостей этого не знает и принимает ее за скорбящую дочь. Истинные дочери ходят с неподобающе сухими глазами. Похороны Банти пропитаны странной пустотой. Представьте себе вечеринку, но без шума и без ожидания событий, поскольку то, чего ждали, уже случилось. Человека, который стоит в центре происходящего, уже нет.

Я думала, что, когда она умрет, с меня словно снимут тяжкий груз и я взлечу и буду от нее свободна. Но теперь я понимаю, что она всегда будет здесь — внутри меня. В моменты, когда я меньше всего этого ожидаю, я погляжусь в зеркало и увижу ее мимику. Или открою рот и произнесу ее слова.

— Знаешь, Руби, — Патриция ковыряет кусок киша с брокколи у себя на тарелке, — людям дается та мать, которая им нужна именно в этом воплощении.

Но Патриция тут же беспомощно пожимает плечами — ни ей, ни мне никак не приходит в голову, зачем бы это нам с ней была нужна Банти.

— Ты в это веришь? Карму и прочее? — спрашивает Люси-Вайда.

Мы с ней сидим на лестнице, распиваем на двоих бутылку вина и время от времени прижимаемся к стенке, изворачиваясь, чтобы люди могли пройти наверх в туалет.

— Патриция — буддистка, — говорю я Люси-Вайде.

— Я в следующей жизни собираюсь родиться кошкой, — говорит Люси-Вайда, вытягивая одну неправдоподобно длинную кошачью ногу, так что зацепка на черных колготках, замазанная шокирующе розовым лаком для ногтей, вдруг расширяется и выстреливает лесенкой, уходящей Люси-Вайде под юбку.

У Люси-Вайды теперь четверо детей, но сегодня с ней только старший. Уэйн, двадцатипятилетний здоровяк, с бедрами, как йоркские окорока, красуется в военной форме. Это им была беременна Люси-Вайда на свадьбе Сандры. Он сильно контрастирует с двумя задохликами-сыновьями Сандры, Дином и Тоддом, не в пользу последних. Сама Сандра со дня своей свадьбы здорово прибавила в весе и не стесняется подавлять им окружающих (в переносном смысле, конечно).