Моя преступная связь с искусством - [6]

Муж сестры, выхватив фото, порвал его на куски. Губы дрожали. Почти выбегая из комнаты, он смотрел в пол. Ирена рванула за ним — он сидел за столом, уткнув голову в руки.

На прошлой работе он охранял въезд в федеральное здание, тормозя машины и проверяя «ай-ди».[3] Однако, у него был такой дурацкий, сдувшийся, как у проколотого шарика, вид, что когда он грозно махал «остановись, покажи документ», людям казалось, что это приветствие и они проезжали, махая в ответ.

Эту живую картину увидел директор. Муж сестры был уволен и пять дней подряд пил.

А потом над ним сжалились на помойке.

Ирена подумала: ну чем не материал для статьи. Сестра, устроившись няней, подтирает опрелые попы в детском саду, пока супруг ее сортирует засиженный мухами мусор.

Состоявшаяся эмигрантская жизнь!

Ирена, задумчиво, дымчато глядя на сестру, лениво отодвинула вилкой шмат сырой рыбы и потянулась.

Младшая встрепенулась:

— Смотри, не поднимай руки вверх — а то раньше времени роды начнутся.

Ирена кольнула:

— Да нет, я уж до тринадцатого числа дотяну.

— Тринадцатого нехорошо, лучше четырнадцатого, — не поняла насмешки сестра. — А как ты решила рожать?

— С эпидуралкой, конечно.

— Что, против природы пойдешь? А почему не натуральным путем? Как же женщины без обезболивающего веками рожали?!

— Рожали и разрывались в промежности, — Ирена рыгнула.

— Когда естественно, не разрывается ничего. Кстати, ты уже начала разрабатывать грудь и соски? Я сразу распознаю детей, кормящихся смесями. У искусственников вялые толстые щеки и снулые рыбьи глаза.

Сдерживая свербящую ярость, Ирена вперилась в потолок. Все в новой стране казалось младшей сестре неразумным, ненужным, чужим, и в ответ на любые доводы она заявляла: «а у нас в России было не так».

— Извини, я отлучусь на минутку.

Ирена как бы рассеянно сунула салфетку в карман. В сумочке лежало лекарство от жестокой изжоги (сестра обещала: «волосатая будет») и авторучка. Пронеслась сквозь строй поварят.

Выплескивала в туалете слова:

«Мелкие муравейчики цепкими лапками обхватили мир будто мяч

Развесили везде тесемочек красного цвета и сами запутались в них

Как полицейские, навешивающие перед домом с убитым желтую ленту — „police line, не входить“, они огородили, они загнали в капкан сами себя.

Они говорят: в течение пяти первых месяцев надо скрывать факт появления новой жизни на свет

Они говорят: придя с улицы, оботри подолом рубахи лицо, чтобы смыть с себя завидущие злобные взгляды

Они говорят: появившись на свет, ребенок присматривается, хочет ли он в доме родителей жить, а если не видит их доброты, то погибает — т. е. уходит туда, откуда пришел

Они говорят: от солнца на спине могут появиться темные пятна

Они ощущают себя в безопасности, придумав полный опасностей мир и мелочную, маломощную магию, чтоб с ним бороться.»

Облегчилась и пошла за стол доедать бланманже.

Дождь лил как из ведра. Хмуромордый метрдотель-перуанец, с вышколеной рукой, заложенной сзади за хлястик, смотрел напряженно, прицельно в окно — никого нет.

На ступеньки, ведущие в ресторан, взошли два худых гея: один придерживал тощий сложенный зонт, второй закуривал, вертел изящными пальцами тонкие спички.

Парни читали меню, мялись, а четверо посетителей пустынного ресторана, затаив дыхание, разглядывали их изнутри — зайдут-не зайдут?

Геи ушли. Метрдотель продолжал брать на мушку мокрую темень. На кухне мексиканские поварята смотрели футбол и точили ножи.

…Удобно выпятившись, рассупонясь, рассевшись; прихлебывая невинно-сладкий, неслабо опьяняющий писко; похлопывая по шевелящемуся животу и стащив башмаки; раздуваясь от радости, сытости, гестации, гордости, звонить по мобильному (десертное меню под рукой), а в ответ на просьбу отца, опустившего перед матерью хвост, опустившегося с первого с ней совместного дня, в ответ на его прогнуто-просящее «не принесете ли маме перуанской еды?», со смешком сказать «нет».

С чавканьем отгрызая хвост у креветки и умножая коварным контрастом затрапезный триумф, воображать, как мать там лежит и, может быть, умирает, пока ты тут, подобно Гаргантюэлю, смеешься и ешь; представлять, как она лежит в однобедрумной бедной квартире, вызывая жалость к себе — а ты, раскошелясь на роскошную композицию из красочных блюд (желтый соус, зеленый шпинат, красные раки), приходишь в восторг от этого — используем ее любимое выражение — «чумного пира».

Вечером, приехав домой и увидев в холодильнике латку с куриными лапками и сгинувший сгнивший салат (дали слабину кусочки, просели кружочки), зачем-то представить, что таким же разложенным на составляющие (все гниет по кусочкам, отдельно), разложившимся запахом несет от ее тела — аминь.

Стеклянная банка с салатом стоит в холодильнике.

Стекло прозрачное, чистое — а внутри видна гниль.

Замурованы котлеты в фольгу.

Расчлененные усталыми желтыми пальцами помятые помидоры, прогорклые, с горькой кожицей огурцы — чтобы внутри недосягаемой далекой квартиры дочура (страшно, надо ехать за мост), а внутри дочки внучка питались и поправлялись. «Питание — это и есть воспитание» — провозглашала она.

— Что тебе приготовить, родная?

Если прочтет эти строчки — умрет.