Моя преступная связь с искусством - [5]

— А новорожденный где?

Сестра замерла, приняв вопрос на свой счет.

Но Ирена имела в виду их отца, которому исполнялось сегодня шестьдесят пять.

— С мамой сидит. Она вроде бы опять захворала, — оправилась от словесного сбоя сестра.

Донимая докторов недоверием, мать исцелялась какими-то травами, а тут вдруг проглотила таблетку (блевала) и отравилась (отрава, трава).

Ирена вскричала, всплеснув заказанным супом, руками (стол покачнулся):

— Да она просто хочет испортить его юбилей!..

Потом поостыла, отметив:

— Вот уж действительно отца поедом ест!

И, поскольку все так сложилось, они решили остаться и вдоволь наесться за мать и отца.

Ресторан пуст.

Кроме нас тут никого нет.

Столы, замершие в ожидании посетителей, накрыты белыми скатертями; на стенах — слепки с помертвевших, мокрых улочек какого-то южноамериканского города; за помрачневшими вечерними окнами — всамделишный дождь.

Сестра сидит, чуть горбясь, напротив меня и гордится «почти дармовым» дрянненьким свитером.

— Посмотри, правда, хороший? Во всех магазинах за тридцать, а я на распродаже в «Росмарте» отхватила за пять!

Я замечаю на нем свежие пятна.

Томатный соус расползается по столу.

Сестра спрашивает:

— Коляска готова?

Бравируя, отвечаю:

— Взяли юзаную в Сан-Хозе — один содомит-самаритянин отдал.

Сестра пропускает свистящие слова мимо ушей:

— Привяжи куда-нибудь к ручке тесемку красного цвета от сглаза. А на ребенка, как только родится, сразу красные носочки надень.

Вымерший ресторан похож на картину Эдварда Хоппера. Ту, где скучает, оперевшись на локоть, одинокий человек у окна.

Сестры разнятся.

Старшая коротко острижена, младшая осторожна. Старшая (куртка на кнопках, шорты-бермуды, браслетам предпочитает кастет) после провальной любви в двадцать шесть лет без оглядки бежала из города и пересекла океан. Младшая (целомудренные платья в цветочек, волосы как у русалки, ноги всегда сомкнуты тоже) цеплялась за родину, путешествуя по слепым (заколочены окна) и глухим деревням. Останавливалась в кельях вместо отелей, привозя домой святую воду в мутных бутылках — старшая не пропускала повода посмеяться над ней.

Младшая пламенем не горела — пылкая долговязая старшая всего добивалась сама: вырвалась (выросла) из ставшей не по размеру страны и испытала все на себе пока младшая пытала ее: «зачем тебе это?»

Старшая, журналюга, дылда, жердина, гневалась из-за мелочей — пропущенного мягкого знака, недостатка твердой валюты, полетевшей материнской платы в компьютере, мизерной оплаты труда. Но по жизни ходила конем. Зигзагами, хитро, с замашками, издали целясь в судьбу. Образцовая младшая, по образованию воспитатель, была тихоходной пешкой удачи, ставила ближние цели, избегала дальние страны, приобретала исключительно крупные вещи (покупные райские кущи — развлекательный центр,[1] кушетка, комод), не спала с женщинами, не садилась в машины незнакомых мужчин.

Младшая домоседски мечтала о детях; старшая, не думавшая ни о чем кроме карьеры, поспорив с сестрой, тут же рванула с места в карьер. К удивленью обеих, старшая тут же вышла в дамки и в мамки. Младшая чахла без чада — старшая сразу же зачала.

Узнав, что у нее скоро будет племянница, оглядчивая, осторожная младшая, произведя в уме несложные логические калькуляции, приписала все успехи старшей Америке и перебралась поближе к своей коротко стриженной, «прожженной», как она ее называла, сестре.

Только-только прибыв из Фрунзенска в Сан-Франциско, она подписалась на журнал «Старые советы новоиспечённым родителям», а когда ее спрашивали «есть ли у тебя дети?», с вызовом отвечала: «еще нет».

Мало того, что она пытливо читала эти «Советы», но еще и любила обсуждать статьи из него с беременной старшей.

«Если жало осы осталось под кожей младенца, немедленно соскребите его ребром вашей кредитки или пластикового удостоверения личности».

«Что мне делать? Мне не нравится, когда родственники целуют в губы мою трехлетнюю дочь».

«Приобретите ювелирное украшение для Вашей жены. Даже если Вам не удастся во время родов показать себя молодцом, золотой медальон, появившийся перед ней в родильной палате, приятно ее удивит».

Плененная нерожденной племяшкой, сестра скопом скупала коробочки с обтирательной ватой, оборочки, рюшечки (на костюмчиках, рвотно-розовых кофточках) и вазелин. Ее муж, запатентовавший «соус для пикников» (Ирена заглазно называла его «соусом для бедняков»), работал на свалке и принес оттуда спеленутую оберточной бумагой коляску — Ирена ее отправила в угол (как в наказание) — пусть постоит.

Муж сестры, возвращаясь с работы, сиял.

Заговорщицки показывал захлопнутый дипломат с неразгаданным цифровым кодом, сварщицкую маску, часы с порванным ремешком, устаревшие наладонные «палмы», настенные лампы.

Копя деньги на ЭКО,[2] выуживал из мусорной кучи игрушки, расправлял хвосты, уши из плюша, запихивал в стиральную машину, сушил (зооцид за мыльным окном), а потом продавал. В декабре подрабатывал Дедом Морозом в детских садах.

Ирена как-то ткнула пальцем в смешной садовский снимок — понурый, пощипанный Дед Мороз удерживал на коленях тощую как сосулька Снегурку.

— Какой мизерабельный Дед Мороз!