Моя преступная связь с искусством - [2]

(из нового романа «Братья и сестры»)

Jealousy или Жизнь во время Жизни

Всякий талант есть медицинский диагноз, чего уж там. Автор Маргарита Меклина страдает раздвоением (на самом деле — размножением) личности, то есть редчайшей способностью наблюдать себя отвлечённо, а другого — приближенно.

Утрата томительного интереса к себе — случай редкий, но не совсем исключительный. Обычно за этой утратой следует описанная Мефистофелем скука. Отдохновение души. Но чем насмешливее и отдалённее внимание нашего автора к собственной персоне, тем равноправнее эта персона становится среди персонажей вымышленных. В отличие от, скажем, Одиссея или, скажем, Алигьери, которые не были достаточно прозрачны и в Аду неприятно выделялись — автор Меклина умеет потеряться среди [своих] теней.

Хотя поначалу мне казалось, что все персонажи здесь вымышленные. Что всегда порождает в моём мозгу сестёр Зависть и Ревность (одно слово jealousy по-английски, кстати) — как можно придумать-создать чужую жизнь? Как вообще можно что-то придумать и зачем, кстати, нужно что-то выдумывать: мир неописан и неописуем. Вымышленные чудовища — как девы с пёсьими головами, населяющие отдалённые закипающие моря, не слишком страшны, желанны, правдоподобны. В то время как персонажи Меклиной страшны, желанны, правдоподобны.

Если бы писателя Риты Меклиной не существовало, мне пришлось бы её придумать: эта проза существует, чтобы напоминать — у слова по-прежнему могут быть вкус, цвет, осязание, сила сострадающего и насмешливого взгляда. Эта проза происходит медленно, точно, даже с несколько томным самолюбованием, задерживаясь на особенно сильных мнениях, чувствах, метафорах. По выражению одного замечательного непонятного художника, в обьекте искусства важнее всего — сделанность — Меклина знает, что это такое. Персонажи Меклиной украдены ею из так называемой реальности и перемещены в волшебный, жутковатый замок слов, где нет смерти, нет снисхождения, а падших не жалеют, а желают.

Как? То есть как это сделано? Она умеет покидать тело. Это явление было многажды описано в специальной литературе. Вот например так: «Однажды выкручивая лампочку, поэт NN почувствовал, что его душа спиралеобразно выскользнула из тела — вывинтилась, подобно лампочке из патрона. Удивленный, он глянул вниз и увидел свое тело. Оно было совершенно недвижно, как у человека, спящего мертвецким сном. Затем ему почему-то захотелось посмотреть, что делается в соседней палате. Он стал медленно просачиваться сквозь стену…» Вероятно, из этого состояния сподручнее всего наблюдать за жизнью собственного тела и иных «милых, толстых и плотных тел».

Обобщим: письмо Меклиной — телесное письмо. Один мудрый человек ругал меня когда-то, мол, пишу про то, что между ног, а это неверно, так как между ног у всех одинаковое, а писать нужно про то, что у всех разное. Не могу согласиться — одинаковой бывает только дурная литература, а между ног у всех разное, и уж совсем по-разному способны говорить об этом осторожные (не кантовать!) беллетристы. Осторожных, внимательных, пристальных, медленных мало. Но вот есть же:

«Я люблю дышать в его продольные чуткие уши я люблю разглаживать его жёсткие брови… сразу после того как кончает, он говорил мне, что секс не имеет direction, он похудел как-то снизу, на тонких иссохших ногах, как нашлёпка, контрастом — обильные волосы и мужская, набухшая жизнь…

Он попросил её сесть на него. Вдруг что-то прошло, проскользнуло. Ухнуло, будто в море.»

Так Меклина пишет про некоего персонажа в своей первой книге «Сражение при Петербурге». А вот как — наверняка про него же, но уже мертвого — в программно-перформативном рассказе «Моя преступная связь с искусством»:

«Секс сух, как пара слов, оброненная в одночасье.

Как стерильные, протертые спиртом, пустые столы в кабинете врача.

Не рука в тряпичной темноте складок — будто мышь скребется в углу.

Будто тряпка трет с усилием пол.

<…>

Его образ, разъятый на части и посему несоставимый в одно: передо мной.

Кристаллы смерти, белая пыль, вброшенная в пустое пространство.

Парящая в воображении голограмма вместо гладкого голого тела.

Архивные электроны и элегантные арткаталоги вместо эмоций, эрзац вместо эрекции.

ПОЧЕМУ? ГДЕ?

Первый всхлип, последний рывок.»

Я выделила именно этот аспект у Меклиной, во-первых, потому, что я сейчас вынуждена много читать Шкловского и Эйзенштейна и ничего тут не поделаешь, а во-вторых, потому, что это один из кратчайших путей определить мастерство писателя. Дайте мне рычаг, покажите мне описание полового акта или оргазма, нарисуйте мне яблоко и я вам скажу кто вы. (Не то чтобы вы меня особенно спрашивали).

Так вдруг помню — среди общеприятной — общепринятой пестроты одного из неранних романов Аксёнова — герой что-то такое делал с героиней и героиня что-то такое испытывала, отчего делалось стыдно и смешно и страшно одновременно. Страшно оттого, как всё же коварна изящная словесность, так и норовящая садистически (грандмастерица садизма — сказала бы Меклина) обнажить твою литературную сущность ханжи и врушки и лентяя в смысле поиска лучших слов и выстраивания их в лучшем порядке. Ибо сказано: когда пишешь о голом, становишься гол.