Моя борьба - [25]

Они так долго и громко кричали, заглушая не существующий, но поющий Вронский Бит, что не услышали резкий, громкий скрип тормозов, принадлежащих гигантскому грузовику. Их много ездило здесь ночью — в порт, с вокзала, дальше за Берси, на perepherique[60]. И теперь шофер грузовика мог заявить, что у него самая ценная фотография — они все были в кадре, сделанном с высокого сидения кабины грузовика, под которым лежал Бешир. Не совсем под грузовиком, с краю, у громадных, как жернова мельницы, колес. Он что-то там выл и держался за ногу. Он попал под грузовик. Шофер орал и не вылезал из кабины. Бешир тоже орал, видимо, и за Павиана, лежа на асфальте. И все побежали к нему и потом побежали обратно, звонить в SAMU[61]. И кто-то кричал, что у Бешира нет «securite sociale»[62] и, конечно, нет страховки. «Какая, на хуй, страховка?! У него единственная страховка — в том, что он может подохнуть!» Откуда-то из своих коробок прибежал Козел, застегивая на ходу штаны, за ним медленно ковыляла Козлиха в плюшевой кофте. Радио уже орало арабскую песню, котору Акли сделал громче, потому что это как раз был тот, запрещенный певец. И певица закрывала лицо шарфом, оставляя только накрашенные глаза. Пришедший Леша сказал, что у Бешира сломано, видимо, бедро и вообще вся нога. И что там лужица крови. И певица испугалась, и стала просить, чтобы ее отвезли домой. «Ну и вечерок, еби его мать!» — говорил Леша. Певица взяла упаковку пива, чтобы не бежать угром в корейский, и Акли заплатил за пиво: «А пизду не хочешь?!» — «Нет-нет, никаких пизд!» — закричала певица, и Акли повез ее домой, хоть и не был уже ее шофером. Он купил себе новое такси и теперь работал днем. Раньше же он почти каждый вечер отвозил певицу из ресторана или со станции за сто франков в неделю. Потом она забывала ему отдавать сто франков, потом он стал вроде друга, даже одалживал деньги певице. Которые она однажды отдала, а в другой раз нет. Так и не отдала ему деньги.

— Я ужасна, Акли, но у меня нет денег, правда, — сказала певица.

Акли верил, что у нее нет. Еще он знал, что ей не у кого одолжить. Она должна была деньги даже «Разину», одолжившему ей во время переезда, заплатившей за все эти деревяшки педераста и теперь вычитающему из ее 280 франков (да! да! да!) за вечер по 50. И когда певица сломала ногу, это Акли одолжил ей денег, и это он ездил за продуктами певице, и даже сковородку ей купил, и приносил гашиш, потому что певица не пила… А писатель бросил певицу-хромоножку! Обидевшись — нашел время! — на ее нетерпимость и хамство. «Он мог сказать, что даже не любит тебя, но за продуктами должен был сходить?» — рассуждал алжирец. Но певица простила писателя, простила ему его: «Я не хочу идти тебе за продуктами!» — дура, конечно. И Акли ходил ей за продуктами, ей! которая ему даже не давала, а он тайно рассчитывал, конечно.

«Дружба дружбой, а ножки — врозь!» — как перефразировал поговорку о денежках художник Бруй. Что за интерес был Акли возить за просто так певицу?! Даже проститутки делились с ним деньгами, когда он отвозил их к клиентам или когда забирал от клиентов. Правда, они зарабатывали больше, чем певица… Потратить тоже любили — рассказывал Акли — устраивали пьянки-гулянки после удачных поебок, с дружками, а не с клиентами. Так что Акли был не только шофером, но и вроде сутенера, но положительного, агента проституток. Они его брали с собой, когда не знали, что за клиент, он был крепкий такой, с кулаками, алжирец. Это он все сам певице рассказывал, когда приезжал ее поломанную ногу проведать. Привозил колбасу и вино — перекусить. А певица сидела на диванчике пэдэ и шила покрывало, штопала носки и дорогие колготки, потому что жалко выбрасывать из-за одной малюсенькой дырочки и потому что нечего делать ей было целыми вечерами. Теле у нее не было. И Акли резал колбасу и рассказывал певице истории, а ей было уже тошно, но ничего не поделаешь, друг, помогает, значит, терпи…

На Сен-Дени уже все спали, и они молниеносно оказались на Святом Спасителе. Для приличия певица пригласила Акли к себе, но тот (слава богу?) отказался, и они поцеловались — старательно Акли пытался попасть в губы певицы — и она побежала к себе домой с пакетом пива, думая полупьяной своей головой, что всю жизнь она связывается с какими-то чокнутыми людьми.

* * *

— Эй, ты где?!

Певица стояла в ванной и смывала с глаз краску. В постели ее лежал… писатель! Это он крикнул «Эй». Он пришел в шесть утра. Пьяный. Певица только уснула. А он долго стоял посреди комнаты. «Что же ты не пригласишь меня сесть?» — сказал потом. Машка закатила накрашенные глаза к потолку. «Чего же садиться? Ложись! В кровать!», а про себя подумала: «Вот ненормальный! Как заваливаться в шесть угра — ему приглашения не надо, а лечь, нет, даже сесть! ему надо, чтоб пригласили!» Писатель — «нервное животное», как он называл себя в моменты сентиментальности, меланхолии, кратковременной импотенции, пьяных приходов и слабости, — это ведь слабость-прийти к певице! — по всем статьям он не должен был ходить к ней, потому что это вредно для его продвижения к победе — так вот, писатель нашарил рукой очки и, надев их, взглянул на часы. Утро было потеряно. Потеряно утро было для работы, для четырех — минимум — страниц. Потому что было уже одиннадцать часов. Пока он дойдет до дома — пешком — по дороге купит пиво, это будет уже около половины первого, и потом есть захочется. С похмелья всегда хочется раньше есть…