Мой командир - [21]

Неужели вот-вот?!

Мадани не издавал ни звука — и танк тоже. Мадани замер на месте — и танк тоже. И только с нас от нервного напряжения пот лил ручьём. Из последних сил мы ждали, что в любую минуту он рухнет на землю. Какие же это были тяжёлые мгновения! Ожидание было подобно смерти. Волей-неволей мы прислушивались. Волей-неволей приглядывались… Сейчас? В следующее мгновение?!…

Вдруг люк танка открылся, и из него показались две руки, державшие автомат с висевшей каской. На ней виднелась надпись: «Сдаюсь на милость Хомейни».

Через мгновение Мадани уже сидел на танке и, взяв иракца за ухо, кричал: «Газуй… Газуй!» Иракец нажал на педаль газа и направил свою чёрную махину в нашу сторону… «Не вы убили их, а Аллах убил их»[7].

* * *

Мне нравятся люди маленького роста, но с большой душой. Очаровываясь такими людьми, я стараюсь любым способом подружиться с ними. В тот день мне повезло, и на час-другой я оказался в машине командира батальона Мадани, направлявшегося в район Керхе-Нур. В скором времени мне удалось разговорить этого бывалого человека, пережившего столько злоключений, и со своим красивым азербайджанским выговором он рассказал мне вот что:

— Как-то раз мы попали в окружение. Я остался совершенно один. Вокруг только трупы, сгоревшие иракские танки и тела убитых товарищей, которые только что погибли у меня на глазах. Чуть поодаль иракцы добивали раненых иранских солдат и уже шли в мою сторону. Я подползал к убитым, по очереди клал голову каждого себе на колени и читал заупокойную молитву. На душе было тошно. К тому же я потерял своего сейеда[8] и ничего не знал о его судьбе. Этот сейед, упокой Господь его душу, был командиром, а я его помощником. В тот момент каким-то мистическим образом я обрёл тесную связь с погибшими, и мне казалось, что все они говорят со мной. Поэтому я поклялся им, что буду готов к плену, не забуду о своих товарищах в багдадских казематах и весть о событиях в Кербеле донесу до самого Дамаска[9].

Закончив читать молитвы, из любопытства я решил залезть на один танк. Внутри лежали два убитых иракца, и, судя по уцелевшей кабине, их убили из лёгкого оружия. Кроме незначительных повреждений, сам танк был в полном порядке. С одной стороны, в моём сердце затеплилась надежда на спасение, а с другой — я уже видел иракцев, которые подбирались всё ближе и ближе. Надо было срочно что-то предпринять. Когда я уже выбросил тело второго убитого, иракцы заметили меня и побежали наперехват. Я быстро закрыл люк и хладнокровно взялся за дело. Приложив немало усилий, я всё-таки завёл танк, и теперь уже иракцы разбегались от меня, обстреливая со всех сторон.

В тот момент я вспомнил о сейеде, вернее Махди Ладжварди. А вдруг он попал в плен? Вдруг погиб?.. Дай Бог, чтобы с ним всё было в порядке. Единственным серьёзным препятствием на пути было одно ущелье, и если бы мне удалось его проехать, это бы на девяносто процентов обеспечило моё спасение. На руку было и то, что я сидел в иракском танке и неприятель вряд ли мог заподозрить что-то неладное. Подъехав к ущелью, я заметил троих обессилевших человек, лежавших на земле. Едва они увидели мой танк, как растерянно стали отползать в сторону. По их бегству от иракского танка я понял, что, скорее всего, это свои. И действительно, так оно и вышло… Среди них я узнал своего потерянного товарища и обрадовался этому в тысячу раз больше, чем побегу и свободе. Итак, один из этих троих был мой сейед, Упокой Господь его душу, а два других — старики из нашей дивизии. Они продолжали меня считать за иракца и поэтому старались убежать от танка. Я распахнул люк и выглянул наружу. Однако в этот момент нас засекли находившиеся поблизости иракцы. Заметив, что все трое забрались в танк, «ни заподозрили неладное и перекрыли нам путь.

Я прочёл молитву: «Мы установили преграду перед ними и преграду позади них и накрыли их покрывалом, и они не видят»[10], — и надавил на газ. Слабая преграда была разрушена, и в мгновение ока мы пронеслись через ущелье. В ту же секунду сзади по нам открыли сильный гранатомётный огонь. Молитва «Мы разделили небо и землю и сделали из воды всякую вещь живую»[11] не сходила у нас с уст, и Господь Бог отвёл от нас все выстрелы.

* * *

Наступило первое число месяца мохаррама. Над карманом своей рубашки Мадани пришил чёрную ленту с надписью «Мир тебе, имам Хосейн». В те дни Мадани разъезжал на своём двухсотпятидесятикубовом мотоцикле, который он совсем недавно получил в дивизии. Красный мотоцикл напоминал собой огромного скакуна, и Мадани восседал на нём как благородный рыцарь. Чувствовалось уже последнее дуновение лета, однако в Шаламче[12] обжигающее солнце всё ещё стояло так высоко, что любая тень в высохшей пустыне сокращалась до малейших размеров. У всех нас лица стали смуглыми, а одежда с головы до ног пропиталась потом. В каждом окопе солдаты смастерили ручной вентилятор. Для этого ящик от боеприпасов привязывали к потолку, снизу приделывали верёвку и всё время раскачивали ящик — так и получался ручной вентилятор! Обычно я ходил в майке, но появляться в таком виде перед Мадани мне было как-то неловко. Всякий раз, когда он заходил, я надевал рубашку, и мы здоровались, как два закадычных приятеля.