Мой дом — не крепость - [79]

Герман задрал голову.

— К утру будет холоднее… — И вдруг огорошил ее вопросом: — Когда вы родились, Оля?

— Восемнадцатого марта. Но зачем вам?

— Вы родились под знаком Воды, под покровительством Юпитера и Нептуна, — торжественно заявил он. — Созвездие Рыбы. Ваш гороскоп таинствен и неясен…

— Вы что — астролог?

Герман тихонько рассмеялся. Она уже заметила: он часто смеялся таким негромким, словно бы внутренним смехом, обращенным не наружу, а вглубь.

— Нептун придает знаку Воды постоянный контраст, беспокойство, борьбу с собой. От Юпитера — напротив — счастливая судьба, мудрость. Испытывая эти противоречивые влияния… — он запнулся, вспоминая, — влияния… рожденный в созвездии Рыбы переживает частую острую душевную муку, тоску…

— Похоже, — вырвалось у нее.

— Доказано, что астрология — лженаука, но в ней что-то есть. Вот послушайте дальше. Так… Ага. Гуманность, самопожертвование. Большая душевная тонкость, развитый ум, несколько скептический, правда. Сильная интуиция, хорошая память, способности к музыке. У женщин — ярко выраженная индивидуальность, изящество.

— Вы нашли способ безнаказанно осыпать меня комплиментами? — спросила Оля, постепенно оттаивая.

— Нет, упаси боже, — серьезно сказал он. — Я только передаю вам содержание гороскопа для тех, кто родился в созвездии Рыбы, то есть — с 19 февраля по 20 марта. Вы не хотите слушать?

— Что там может быть еще? Вы так много наговорили.

— Богатая внутренняя жизнь, — продолжал Сченснович, — из них получаются примерные жены, матери, они обладают большой гибкостью и даром приспособления. Гармоничны союзы с Тельцом, Козерогом, Скорпионом… Камень, который предпочтителен для рожденных под знаком Рыбы, — яшма…

— Сейчас вы скажете, что появились на свет под знаком Тельца, Козерога или Скорпиона?

— Я ничего не скажу. Я суеверен. — Герман засмеялся. — Просто хотел, чтобы вы успокоились.

Он заговорил о фильме, и Оля удивилась: сумел что-то увидеть и запомнить, хотя весь сеанс даже не глянул на экран. Впрочем, может быть, он видел эту картину раньше.

Потом Герман вспомнил путешествие по Чехословакии, какую-то монастырскую библиотеку, где в старинной книге, под стеклом, сохранялись автографы лорда Нельсона и леди Гамильтон, побывавших там в свое время. Он болтал, а Оля думала о том, что детство ушло безвозвратно и унесло с собой все беспечное, бездумное и открытое — теперь хочешь не хочешь, а надо отвечать за каждый свой шаг, за любое слово, и эта новая мера ответственности одновременно и пугала, и радовала ее.

— Не провожайте меня дальше. Я на автобус, — сказала она.

— Сегодня среда. В пятницу вы придете в бассейн?

— Да.

* * *

Мать была дома. Закрывая за Олей дверь на цепочку, придирчиво оглядела ее.

— Где ты изволила пропадать?

— Мама, почему ты никогда не спросишь меня по-людски? Зачем это: «изволила»? «пропадать»? Мне через полтора месяца восемнадцать лет. Я в кино ходила. Разве нельзя?

Ираида Ильинична наморщила лоб, собираясь рассердиться, но, видимо, передумала. Морщинки разгладились.

— Можно. Но я хотела бы всегда знать, где ты находишься и когда вернешься. Большего я не требую, кажется?

— Хорошо, мама.

— Что за фильм?

— Это… ну, как же… Забыла название. Нельсон. Там играет Вивьен Ли.

— «Леди Гамильтон»?

— Да.

Ираида Ильинична неопределенно пожала плечами и открыла дверь в кухню.

— Мой руки и садись есть. Маша, разогрей ей котлеты.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Физик был прав: над головой Ларионова собиралась гроза.

Однажды вечером, недели за две до окончания третьей четверти, его вызвал директор.

— Простите за опоздание, — входя в кабинет, сказал Евгений Константинович. — Задержался на факультативе. Не хотелось прерывать: у ребят возник интересный спор.

— Все-то они у вас спорят, прямо студенты, а не ученики, — пряча глаза, сухо перебил Варнаков. — Садитесь, пожалуйста.

Евгений Константинович сел напротив, бросив на него удивленный взгляд: с какой стати этот неприступный вид? Будет нагоняй? Но за что?

Именно в тех редких случаях, когда Семен Семенович скрепя сердце решался учинить над провинившимся подчиненным словесную экзекуцию, напоминающую скорее дружеское внушение, сделанное неуверенным тоном, он смешно надувался, будто индюк, раззадоривающий себя для предстоящей схватки. Но надолго его не хватало. Сперва краснели брови, потом он начинал мямлить, терял слова, а спустя несколько минут уже заискивающе похлопывал собеседника по плечу, если это был мужчина, и просил со всем смирением, на которое был способен: «Уж вы, голубчик, постарайтесь. Уж вы в следующий раз учтите».

Так и вышло.

— На вас серьезные жалобы, знаете, — напыживаясь, сказал он.

— Можно узнать какие?

— Ну… вольное обращение с программой. Вы ее неоправданно расширяете. У детей ведь не одна литература. На уроках частенько уходите от темы. Ученикам много самостоятельности даете. Другие преподаватели сталкиваются с плодами вашего… э-э-э… демократизма. Выходит к доске отвечать какая-нибудь шмагодявка и заявляет, что не согласна с учебником — у нее, видите ли, собственная точка зрения на сей предмет.

— Что же тут плохого? Человек должен иметь свое мнение, даже если он школьник. А разве учебники безупречны? Разве вы сами не жаловались, что пишут их в тиши кабинетов люди, далекие от практики?