Мой дом — не крепость - [78]

Друзей он не завел: если бы по социометрическому[9] принципу понадобилось определить его способность и стремление к общению с себе подобными, то, по самому «сильному критерию»[10], он попал бы в группу «отверженных», как ни страшен и ни условен такой эпитет…

* * *

В «Хронике» повторяли «Леди Гамильтон». Зал был почти пуст, и Герман, наклоняясь к Оле, весь сеанс говорил, говорил, говорил…

Он думал, что рассказывает ей о себе без прикрас и умолчаний, как на духу: пусть она знает все о его нескладной — приходится, наконец, сознаваться, — незавидной жизни, лишь бы поняла она, как он нуждается в участии, в друге, как необходимы ему ее сочувствие и внимание.

Он хотел быть предельно искренним, не жалеть себя и думал, что ему полностью удается это, удается отбросить самолюбие, гордость, обнажить до основания все свои недуги и заблуждения. Но не подозревал, что задача невыполнима, ибо человек, да еще такой, как он, не в состоянии отрешиться от собственной натуры, а его alter ego, второе «я», — лишь слегка улучшенная копия первого.

Оставался не видимый, не осознаваемый им контрольно-пропускной пункт, на котором, помимо его воли, процеживалось, тщательно отбиралось все, что он хотел ей рассказать. Смещались акценты, пропадали, отсеивались некрасивые, унижающие детали, и перед Олей возникал образ, отнюдь не вызывающий осуждения, — скорее наоборот.

А ведь он читал Зигмунда Фрейда и мог бы знать, что существует особый защитно-приспособительный механизм, называемый у психологов «вытеснением», когда, будто невзначай, вытесняются из памяти вещи нежелательные, мучительные, способные вызвать душевный срыв. Этим счастливым свойством Герман обладал в самой высокой степени.

— Я верю вам, — шепотом сказала Оля и потрогала загоревшиеся щеки. — Конечно, вы столько… столько пережили…

— Так не гоните меня, — облегченно вздохнул он и выпрямился.

— Я, право, не знаю…

Он моментально понял ее колебание:

— Мне нечего скрывать. Вы видели. Больше, чем знаете обо мне вы, не знает никто. И я не хочу никакой неопределенности. Не побоюсь быть смешным, Оля, но я… хотел бы называть вас своей… невестой. Нет, нет, — уловил он ее испуганный протестующий жест. — Я буду ждать. Пока вы кончите училище — ведь вы же собираетесь учиться музыке дальше? Буду ждать. И это вас ни к чему не обязывает, только станьте мне другом. Поймите… я страшусь одиночества — раньше ничего подобного не было, и я, мне кажется, я люблю вас…

Оля сидела ошеломленная, не в состоянии шевельнуться. Сердце бешено стучало. У нее защипало в носу, и она чуть не заплакала. С трудом сдержалась.

— Но… что вы нашли во мне?

— Вы сами себя не знаете, — горячо запротестовал Сченснович, взяв ее за руку. — Я же говорил — навидался разного. В вас есть что-то цельное, нетронутое, свое… это редкость. Я взволнован и не могу сейчас объяснить. А разница в возрасте — когда-то она считалась классической. Пять лет… И вы не отвечайте мне теперь, я повторю свои слова через несколько лет. Но обещайте, что не станете меня избегать.

Оля молчала. Не каждый день на восемнадцатилетних школьниц обрушиваются такие признания.

Думать-то она думала, как любая другая девчонка, — когда это произойдет? Когда появится он, первый, а может, единственный, и, робея, скажет ей заветные слова, от которых захватит дыхание и небо будет в алмазах?

Какой он, далекий, пока туманный и ускользающий?

Конечно, высокий, конечно, сильный, с твердой рукой и мужественным лицом. Красивый — не обязательно, но, разумеется, не урод. Умный, особенный…

И это должно быть волнующе, торжественно и немного тревожно!..

Смешные, наивные мечты детства!

Сейчас она сидела в спасительной темноте кинотеатра, не воспринимая того, что происходило на экране, напуганная до слез, пытаясь собрать обрывки скачущих мыслей и заранее страшась той минуты, когда все же придется ответить, взглянуть в его требовательные, ожидающие глаза…

Точно слишком близко подошла к краю пропасти и стоит над ней, уставившись, в притягивающую бездонную пустоту, и вот-вот прыгнет туда, повинуясь сумасшедшему порыву, и не может оторваться, хотя под скользящей ногой уже осыпаются камешки, с легким цокотом срываясь вниз…

Подсознательно она чувствовала неуловимую фальшь в своем положении — что-то не поддающееся объяснению, нелепое, случившееся не ко времени. В ней перепутались, смешались воедино — страх, затаенная радость и удовлетворенное тщеславие, остатки недоверия, мысли о матери, о том, как ей себя вести с ним, когда кончится сеанс и станет светло.

— Вы молчите?

— Ох, не надо… ну, пожалуйста, не надо! — взмолилась она и всхлипнула.

— Но мы будем видеться?

— Нет… то есть да. Я сама не знаю… Дайте мне прийти в себя.

Вспыхнул свет. Сеанс кончился. Оля инстинктивно приложила ладонь к глазам. Упали на пол перчатки. Герман нагнулся, поднял их и осторожно положил ей на колени.

— Пойдемте?

— Да-да! — Она порывисто встала и, застегивая на ходу пальто, заторопилась к выходу.

От морозного воздуха захватило дух. С севера в спину им дул несильный, но обжигающий ветер, срывал с деревьев и фонарей искрящуюся снежную пыль. Небо очистилось, сверкало звездами.