Мой дом — не крепость - [77]

Казалось, ему не занимать упорства и целеустремленности. За год Сченснович не только наверстал упущенное в школе, но и опередил многих своих одноклассников. В спорте — то же. Аттестат зрелости с золотой медалью и несколько призовых мест на городских юношеских соревнованиях по плаванию и прыжкам в воду.

Но так — казалось. Все, что он делал, чего добивался до и после поступления в Ленинградский университет, носило характер более или менее долговременных вспышек, вслед за которыми наступало опустошающее расслабление. И чем старше он становился, тем болезненнее это отзывалось на его психике.

Первое время Герман регулярно ходил на лекции, отказывался от студенческих развлечений, оставаясь в общежитии у себя на Охте и вгрызаясь в «гранит науки».

Нужды в средствах он не испытывал: стипендия плюс дедовские переводы — их более чем хватало на еду и на мелочи, а то, что не тратилось, он складывал на сберкнижку, никогда не занимая товарищам. «Если не хочешь нажить врагов, не давай друзьям денег взаймы», — говорил он. Впрочем, ни друзей, ни врагов у Сченсновича не было, он не умел сходиться с людьми — слишком был занят собой.

На втором курсе наступило охлаждение. Геология уже не представлялась ему тем трамплином, который вознесет его при удачном прыжке к вершинам известности. Пять лет нужно было отдавать — волю, ум, память, усидчивость, чтобы овладеть этой нелегкой профессией. А Герман не мог отдавать очень долго, не видя результатов немедленных или хотя бы различимых невооруженным глазом в недалеком будущем.

Весь второй и половину третьего-курса он только числился студентом, с грехом пополам улаживая частые неприятности в деканате, и кое-как, с «хвостами» и переносами экзаменов продирался сквозь сессии.

И ему уже не хватало денег. Он хотел всего, что мог дать Ленинград: музеев, публичных лекций по искусству, которым опять стал интересоваться, концертов, кино, девушек и ресторанов, преферансных ночей в компании университетских шалопаев, прогулок на яхте по Финскому заливу, спортивных заплывов — всего, только не геологии.

Читать он, правда, не бросил. Это въелось, вошло в него, стало второй натурой. Часами рылся в университетской библиотеке, в публичке, выкапывая редкие забытые книги, увлекался то тем, то другим и по-старому не терял веры в свою звезду, в потенциальное силовое поле, божью искру, которые чувствовал в себе с детства.

Хватался за все, но… не доводил до конца. Читал Марселя Пруста, Фрейда, читал Рамачараку и Канта; было время (вскоре после гибели матери), не на шутку принялся за хатху-йогу[7], прихватив и часть пранаямы[8], но дальше заглушения пульса и долгих остановок дыхания не пошел, потому что в один из таких самостоятельных сеансов потерял сознание и очнулся после глубокого обморока совершенно разбитым.

Забросив йогов, Герман Сченснович, которому исполнилось тогда двадцать два года, с головой окунулся в «сладкую жизнь», перезнакомившись чуть ли не со всеми веселыми компаниями города. В нем уживались черты противоречивые, казалось бы, несоединимые в одном человеке. Неумение делать что-либо наполовину, не взахлеб — и в то же время неожиданные остановки на полпути, вызванные внезапной потерей пружинящего, подстегивающего чувства, не испытав которого Герман не умел забить даже простого гвоздя.

Оно было необходимо ему всегда — чувство приподнятой заинтересованности, страстной внутренней дрожи, охватывающей его в те дни и часы, когда им овладевало желание достигнуть цели. Он носил его в себе, сильное, не признававшее до поры до времени, колебаний и срывов, требующее незамедлительного действия.

И вдруг оно затухало, катастрофически шло на убыль, исчезало, как дождевая вода в теплой рыхлой земле.

Тогда Сченснович впадал в безразличие и либо валялся на кровати, пропуская лекции, либо бесцельно фланировал по городу где-нибудь на Каменном острове, любимом уголке Ленинграда, и безучастно смотрел с мостов на воду.

Это касалось и многочисленных его любовных интрижек и увлечений, более или менее длительных, но кончавшихся одинаково: он остывал, теряя всякий интерес к предмету своих исканий, независимо от того, был интерес взаимным или односторонним.

Лишь один раз подобная история имела конец для него непредвиденный, хотя были все стадии — было и разочарование, наступившее, к сожалению, слишком поздно. Сченснович не хотел ни вспоминать, ни думать о своей ошибке и уж конечно, рассказывая о себе Оле, ни словом об этом не обмолвился.

Он уехал из Ленинграда с первой попавшейся оказией. Его взяла на Памир геологическая экспедиция в качестве подсобного рабочего.

Отъезд напоминал поспешное бегство. После экспедиции была Алупка: он провел три месяца в санатории как «массовик-затейник», развлекая отдыхающих, потом — туристская поездка в Чехословакию, потом — случайные места, случайные деньги, частные квартиры и углы — в Киеве, Пятигорске и наконец в Нальчике…

Дед в Пярну умер, так и не дождавшись своего беспутного внука. О других родственниках Сченснович сведений не имел да и не хотел их разыскивать. Съездив на неделю в Пярну и вступив в права наследства, распродал библиотеку и мебель и, захватив на память несколько мелочей, отбыл с твердым намерением никогда больше не появляться в Эстонии.