Мой дом — не крепость - [112]

— Вон они.

В синеватом свете фонарей Евгений Константинович увидел на той стороне улицы под деревом обнявшуюся парочку. И узнал желтую безрукавку Алексея.

— Ну, и что? — сказал он сердито. — Уйдем отсюда.

* * *

— Ты становишься похожим на квартиранта. И поесть домой не являешься, — сухо заметил Евгений Константинович, открывая дверь сыну. Он злился сейчас на себя за то, что специально зажег свет в коридоре — чтобы увидеть лицо Алексея.

Какого черта, в самом деле! Недоставало, чтобы он уподобился тем закоренелым мещанам, которые судят о детях не иначе как в меру собственной испорченности и превращаются из родителей в жалких соглядатаев!

— Мы на речке были. С Машей. Целый день. Каникулы ведь, папа, — с удивлением посмотрел на отца Алексей.

— И все же не следует забывать, что у тебя есть дом, — несколько обезоруженный бесхитростностью ответа, проворчал Ларионов, уже зная, что никакого разговора, к которому он было приготовился, сегодня не будет. Он теперь не представлял себе, как начать, и вообще потерялся — как ко всему этому относиться? Легко говорить и советовать, когда речь идет о чужих детях. Тут все ясно, как дважды два, и можно считать себя человеком передовых взглядов, а не «консервой», как выражаются теперь молодые. А поди-ка попробуй управиться со своими родными детьми, сохрани логику, присутствие духа и широту взглядов!

Ирина Анатольевна пришла ему на помощь.

— Ладно, — сказала она примирительно. — Кончай, отец, придирки. Ну, попляжились денек… лишь бы не сгорели на солнце.

— Да нет, мы больше в тени были…

— Иди умывайся, Алеша, и поешь.

Танька тоже посчитала своим долгом высунуться в коридор.

— Пожаловал? А у тебя нос облез! Как вареная картошка! Я бы на месте Марико…

— Слушай, не суйся в чужие дела! — беззлобно оборвал ее Алексей, отворяя дверь в ванную. — Лучше дай мне вазелину, нос я и правда подпалил…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Есть от чего опьянеть, когда тебе двадцать, вокруг — облитые солнцем скалы, вершины которых пропадают в лазурной дымке, высота пахнет снегом и хвоей, куда ни посмотри — разливанное море красок, света, воздуха, и твердят тебе на каждом шагу, что ты создана если не из морской пены, то, по крайней мере, из бедра Юпитера.

Сченснович был в ударе, всю дорогу шутил, смеялся, перескакивал с одной темы на другую и не скупился на комплименты, кроме разве того получаса в вертолете, пока они летели до Тырныауза и, прильнув к круглым окошкам-иллюминаторам, в грохоте мотора могли изъясняться только жестами.

Оля все-таки отважилась поехать с ним в ущелье, преодолев и собственные колебания и недоверие матери, для которой сочинила первую пришедшую на ум небылицу о студенческом пикнике в Долинске, причем так искусно прикинулась бедной овечкой, погибающей взаперти, в то время как другие полной мерой вкушают каникулярные радости, что Ираида Ильинична, исчерпав все свои возражения, наконец поверила и уступила.

Врать матери и тетке Оля научилась давным-давно и не испытывала при этом ни малейших угрызений совести. Иначе просто нельзя было жить. Ложь помогала избегать стычек с родными и, что еще важнее, — затяжных, как осенние ливни, нудных лекций на темы морали, от которых ее тошнило.

За городом она бывала редко. Еще Иван Петрович Макунин, страстный поклонник природы, охотник и рыболов, брал Олю с собой на Чегемские водопады. Было ей тогда три года, и поездки эти оставили полузабытое ощущение чего-то огромного и малопонятного.

Теперь впечатление было ошеломляющим.

Внизу, под ними, медленно проплывали гладкие лоснящиеся спины отрогов, желтовато-зеленые, усыпанные у подножий и на других доступных людям местах желтыми оспинами наметанных недавно стожков, располосованные на склонах аккуратными лесными кулижками, тоже тронутыми желтизной. В распадках, лощинах и мелких ущельицах, избороздивших здесь земные складки по всем направлениям, серебристыми дремлющими на солнце змейками улеглись потоки и речки, казавшиеся оцепеневшими с высоты в триста — четыреста метров, на которой летел вертолет.

А дальше, там, за рудником Тырныауза, где они должны были сейчас приземлиться, громоздились красновато-песочные великаны самых причудливых форм, подпирая острыми плечами блистающий снежно-ледяной мир, увенчанный двумя подернутыми синевой кипенно-белыми головами Эльбруса. Над ними не курилось ни единого облачка — явление в июле не такое уж частое, как объяснил ей Герман. Обычно Эльбрус «дымит» до самого августа — сентября и открывается лишь ненадолго, чтобы с первыми позывами осени снова завернуться в бурку из туч.

Герман выскочил первым, подал ей руку.

Оля ступила на землю и пошатнулась.

— У меня кружится голова! Я ничего не слышу!..

— Сейчас пройдет! — догадалась она по его губам: уши заложило, и все звуки сливались в ровный рокочущий гул.

В Тырныаузе Сченснович взял такси, и они, не задерживаясь, чтобы успеть до жары к поляне Азау, помчались по еще прохладной утренней дороге, перебегавшей с одного на другой берег Баксана, который кипел и плевался гремучей пеной среди круглых обтесанных водою камней.

Оля, прижавшись к ветровому стеклу, не отрывала глаз от расстилавшейся впереди и по бокам долины, сначала просторной, распахнутой вширь, охраняемой с двух сторон, то слоеными, как пирог, стенами, поросшими в расселинах азалией, ежевикой и можжевельником и кончающимися наверху меловыми папахами, то серыми, глинисто-желтыми и прокаленными, как кирпич, громадами скал, куски которых, весом в добрый десяток тонн, устилали ложе долины от края и до самой бровки шоссе. Один из обломков закатился в русло Баксана, река в этом месте, перерезанная надвое, возмущенно ревела, обтекая валун, на самую плешину которого дождем и ветром нанесло песку и земли, и там выросла тоненькая бесстрашная березка, одетая зеленым листом.