Мой дом — не крепость - [110]

Она знала его слабости, пустяшные, иногда смешные привычки, по которым безошибочно угадывала, как он настроен. Она умела вовремя оставить его в покое, вовремя нажать, если это касалось обстоятельств, не задевавших его принципов, когда можно поступить так или иначе. Он с удовольствием подчинялся, согласен был принять любые неудобства, лишь бы выполнить ее желание, потому что знал: она ответит ему тем же и не будет считаться.

А чудачества? У кого их нет?

Он, например, вряд ли смог бы объяснить свое едва ли не маниакальное пристрастие к одной и той же посуде во время еды. У него были свои «персональные» тарелка и чашка, он до сих пор обходился фронтовой алюминиевой ложкой, которой было сто лет, наполовину съеденной им с одного конца, где образовалось несимметричное плавное усечение, хотя в доме у них, конечно, было сколько хочешь ложек из нержавейки. Он не переносил, если свежая газета лежала не на месте: кто бы ее ни читал, должен был положить потом на прикроватную тумбочку в спальне, чтобы он перед сном пробежал ее, лежа в постели. И всякое другое.

У Ирины, в противовес ему, очень общительной, умеющей легко заводить новые знакомства, было обыкновение после работы самым подробнейшим образом рассказывать ему обо всем, что произошло за день. Застряв в деталях, она часто забывала о сути, и он, прерывая, возвращал ее к началу разговора. Ирина этого не любила, могла замолкнуть совсем, отказываясь продолжать, и Евгений Константинович вскоре научился слушать, не перебивая, довольный уже тем, что она дома, он слышит ее оживленный голос, стало быть, у нее хорошее настроение и совсем все в порядке.

Они оба не выносили, когда у одного из них портилось настроение. Каким-то неведомым образом и у другого доброе расположение духа моментально испарялось.

Так случалось редко, но это были, пожалуй, именно те подводные камни их супружеской жизни, которые вызывали размолвки.

Евгений Константинович, не умевший откладывать в долгий ящик, рвался разрешить любой мелкий конфликтик сейчас же, сию минуту, не оставлять на потом (трудно поверить, но крупных ссор за двадцать пять лет у них не было) и натыкался на палисады, в момент возведенные Ириной на пути к «примирению». Он нервничал, торопился и только портил: мог в запале сказать не то, что думает, досадуя на ее темперамент, который решительно отказывался перестраиваться в мгновение ока. Ей нужно было подуться с час или больше и уж тогда оттаять.

Как-то шел разговор о непрочности современных браков в присутствии Тани. Она молча прислушивалась, а потом изрекла: «Тебе хорошо говорить, па! Ты нашел маму!» — «Устами младенцев глаголет истина», — сказал Евгений Константинович и положил руку жене на плечо. Она не замедлила ее снять, строго посмотрев на него: «Что за нежности при ребенке?»

Летом Ларионовы ежегодно ездили отдыхать к морю, и Евгению Константиновичу приходилось отшучиваться на беззлобное подтруниванье знакомых мужчин: «В Тулу со своим самоваром!»

Он много думал об их отношениях, благодарный судьбе, пославшей ему такую жену, размышлял о природе супружеской верности, пытаясь доискаться причин, лежащих в ее основе, — он вообще был так устроен, что вечно копался в себе, характер его был обращен вовнутрь, что у нынешних психологов принято называть шизотимией.

Что, в самом деле, питает верность?

Любовь? Только ли она? Тем более, что с годами любовь теряет свою остроту, обаяние новизны.

Скорее — дисциплина духа, сознание красоты необходимости, а уже во вторую очередь — способность вовремя отвернуться от того, что грозит привлечь, закружить, сбить с ног, постоянная готовность отказаться от случайного, мимолетного ради прочного и настоящего. Для многих это трюизм, хрестоматийная скучная пропись, удел мещанствующего моралиста. Приводят в пример знаменитые личности, славившиеся своей любвеобильностью, — Дюма-отца, Жорж Санд и других. Не нам их судить — на то они и великие, но Евгений Константинович ничего не мог с собой поделать: Жорж Санд он вообще терпеть не мог, а к Гогену испытывал непреодолимую антипатию, хотя и старался в меру сил не переносить этого на его картины.

Любовь можно растить, оберегать, — он был уверен. Испытания ее закаляют, годы делают спокойнее, но прочнее. Умение быть снисходительным и требовательным одновременно не дает ей угаснуть.

И верность мужская таит в себе ничуть не меньше радостей, чем любовь многоликая, когда человек повсюду идет ей навстречу, ни о чем не заботясь, следуя лишь веленью природы.

Впрочем, природы ли? Давно ведь известно трогательное постоянство супружеских пар у многих животных. Евгений Константинович где-то читал, что воробьи, например, сходятся на весь свой недолгий век: стоит одному погибнуть, как другой зачахнет от одиночества и тоски.

А может, он судит предвзято? Ведь у него был только тот единственный опыт, который был. И он не хотел другого.

Засматривался ли на других женщин? Бывало. На пляже он иногда говорил Ирине: «Посмотри, какая фигурка! Просто — классическая!» И они вдвоем обсуждали его находку, жена не хмурилась, хотя и шутила: «Неужто моя хуже?» — «Я женился не на фигуре, — отвечал он. — Но ты у меня тоже ничего: все как следует!»