Мой дом — не крепость - [113]

На верхних зубцах, слева и справа вонзавшихся в небо так высоко, что их трудно было рассмотреть через окошко машины, висели рваные текучие клочья облаков, кое-где на сумасшедшей крутизне торчали одинокие сосны, казавшиеся отсюда игрушечными, не больше обыкновенной спички.

Оля не замечала или не хотела замечать, что рука Германа, сидевшего возле нее на заднем сиденье, давно и уютно устроилась на ее плече, сам он придвинулся вплотную, полуобнял ее, что-то говорит о красоте этих мест, сыплет необыкновенными, экзотическими названиями.

Сченснович говорил, но она не успевала уследить за смыслом его слов и впитывала одни эти гортанные таинственные имена.

…Эльджурту, Кыртык-Ауш, Адыр-Су, Джайлык, Уллу-Тау-Чирран — в них слышались ей отголоски особенной, неведомой жизни, озвученной орлиным клекотом, звоном копыт, высекавших искры из каменистой тропы, обласканной солнцем, теплым духом чабанских костров. Она родилась и выросла рядом, не подозревая, что все это  м о ж е т  б ы т ь, е с т ь  тут, под боком, и испытывала примерно такое же чувство, как домосед горожанин из забытого богом европейского захолустья, не знавший ничего, кроме булыжной мостовой и унылой стены соседнего дома, но внезапно услыхавший львиный рык и гулкие звуки тамтама в самом сердце Экваториальной Африки.

В долине нарзанов они съели по шашлыку, запили холодной, студившей зубы водой из источника, окрасившего каменное дно ручья в железисто-рыжий цвет, постояли на расшатанном деревянном мосту над Баксаном, где Герману, воспользовавшемуся ее настроением, удалось сорвать несколько поцелуев, и поехали дальше, туда, где за снова раздавшейся лощиной стояли сосны «Иткола».

Если бы можно было графически изобразить ее состояние в тот памятный день, начавшийся так счастливо и кончившийся так ужасно, то почти до самых сумерек, мгновенно сменившихся вечерней темнотой, кривая вышла бы круто взмывающей вверх, потому что именно там, дальше, когда они оба сели в кресла канатки — Оля впереди (он поднял ее на руках, помогая сесть), Герман сзади — и начиналась  с к а з к а, настоящее волшебство, о котором Сченснович целую неделю восторженно ей рассказывал, уговаривая поехать.

Кресло, застегнутое спереди цепочкой, подрагивая на опорах, несло ее над облысевшим Чегетом, над трассой для горнолыжников, где зимой и весной устраивались соревнования. Слева, поблескивая на солнце сахарно-ледяной головой, закрывало горизонт исполинское голубовато-студеное тело Донгуз-Оруна, сплошь укрытое снегом, только зазубренные скарновые ребра его виднелись снаружи, а на противоположной стороне, из-за серой глыбы скалы, по которой узеньким серпантином, прерывистым, как знаки морзянки, вилась дорога к «Старому Кругозору», высовывался изъеденный трещинами, подпачканный коричневатой горной пылью, массивный язык ледника. А еще выше, оторванный от земли, таким недосягаемым он казался даже среди этих колоссов, плыл в небе Эльбрус, как видение в белом, притягивая взгляд отрешенностью, молчаливым покоем, осененным печатью вечности.

Весь склон Чегета под ней был усыпан серыми, пятнистыми от моха и лишаев плоскими плитами, отломившимися от скалы, а между ними, распространяя пряный тонкий аромат, на густо-зеленом фоне блестящих кожистых листьев, пестрели бело-розовые цветы рододендронов.

Герман то и дело кричал ей сзади, делал знаки, посылал воздушные поцелуи, но она плохо слышала, плохо вникала, не в силах совладать с безудержной размашистой щедростью, которую обрушили на нее горы.

Стоило оторвать взгляд от неторопливо ползущей внизу земли, оглядеться вокруг, как совершенно исчезало чувство опоры и равновесия, испокон веков привычное человеку, и рождалось ощущение свободного полета, парения, известного только птицам, и так кружилась голова, что Оля невольно зажмуривалась.

В конце первой очереди дороги Герман ловко подхватил ее, принимая из кресла, и, поддерживая за руку, вывел на косогор перед небольшим круглым кафе «Ай». Он сказал, что это по-балкарски означает «Луна», и Оля, не отдавая себе отчета в том, что делает, не умея сдержать порыва благодарности к нему, который вытащил ее сюда и дал все увидеть, не обращая внимания на то, что площадка возле кафе была заполнена туристами, приподнялась на цыпочки и потянулась к Герману.

Сченснович посмотрел на нее недоверчиво, но наклонился.

— Спасибо, — сказала Оля и сама поцеловала его. — Спасибо.

Герман понял, мягко обнял ее за талию и повел наверх, по крутой тропинке, посыпанной мелкой щебенкой.

— Сейчас мы позавтракаем поплотнее, — заговорщическим шепотом предложил он, — а потом сделаем несколько снимков… — и похлопал левой рукой по болтавшемуся у бедра фотоаппарату.

— Ты и это умеешь?

— Я ведь месяца четыре был внештатным корреспондентом «Вокруг света», — без хвастовства в голосе, очень просто ответил он. — Пока увлекался альпинизмом.

— Почему же бросил?

Он помог ей шагнуть на террасу у входа в кафе, сколоченную из сосновых досок, вытертых сотнями ног.

— Со мной бывает всякое… Загорюсь и так же быстро остываю, — сказал он наконец и сдвинул брови к переносице. В собственных слабостях Сченснович не любил признаваться.