Мой дом — не крепость - [105]

Марико молчала, не двигалась.

— Ты… рассердилась?

— Нет… — едва расслышал он. — Но я… я очень прошу тебя, Алеша, если ты… если просто так, то, пожалуйста, никогда не делай этого больше…

— Нет, Маша, нет (он про себя часто называл ее Машей, а сказал первый раз вслух и не заметил)… Я не просто так… Я…

— Не надо, Алеша, ничего не говори, — просветлев, сказала она. — Пойдем, а то нас будут искать.

На их отсутствие никто не обратил внимания.

Взошло солнце, горы вспыхнули желтым, розовым, палевым, началась кутерьма света и теней, которой трудно подобрать название, так фантастична, так колдовски прекрасна утренняя заря…

— Здорово, черт, — не выдержал Петя. — Я и не думал, что так здорово…

— Тюфяк ты толстокожий, — ласково ткнула его кулачком в бок Зарият. — Красивое надо видеть.

— А вы знаете, — рассеянно произнес Евгений Константинович, — старинное значение слова «тюфяк»?

— Матрац, что же еще?

— В пятнадцатом, кажется, веке тюфяком на Руси именовалось артиллерийское орудие небольшого калибра. Заряжалось картечью и ядрами…

Он был взволнован, и ему хотелось сказать им совсем не то, но он боялся быть излишне назидательным и сентиментальным. Да и правильно. Они и так все видят, все понимают.

— Так как же насчет рандеву через пять лет? — спросил Нахушев.

— Непременно придем, — за всех ответила Рита. — Интересно, что из нас получится…

— Ольга будет на фоно концерты задавать, — сказал кто-то. — Кончит свою музыкалку.

— Еще поступить надо…

— Не больно-то она любит играть, — заметил Жора. — Сколько просили сегодня…

— У меня не было настроения.

— Переженятся все…

— Что касается меня, — не то шутя, не то всерьез сказала Зарият, — то я вступаю в СПСД.

— Что за организация такая?

— Союз потенциальных старых дев.

— Чепуха, — сердито пробормотал Петя.

— Нет, правда, я замуж не выйду, — вдруг застеснявшись, возразила Зарият.

— Почему?

— Я не контактная. Плохо схожусь с людьми…

— Мне бы ваши заботы, это самое…

— Спать я сегодня буду ужасно, — зевнув, проговорил Борода, когда они пошли обратно, растянувшись по старой липовой.

— А я еще ужаснее.

— Хочешь хохму?

— Ну?

— Немка с завхозом обженились, — шепотом сказал близнецам Петя, отыскивая взглядом Зарият, которая ушла вперед с подругами. — Болбат теперь повышвыривает всех ее котов и собачат…

— Может, подобреет Эмильюшка?

* * *

…Площадь была залита солнцем, когда на нее высыпал белый хоровод девушек. Ребята шли, чуть приотстав, вместе с учителями. Так уж вышло, что эту незабываемую ночь провели с ними до конца самые любимые, те, кого они запомнят надолго, — Ларионов, физик и Нахушев. Макунина ушла в середине вечера, а Варнаков остался в школе присмотреть, чтобы все было приведено в порядок.

На площади, перед памятником Ленину, громоздились кучи песку и щебенки, бетонные плиты и трубы: через месяц-два здесь раскинется каскад фонтанов, и место это, самое красивое в городе, станет еще лучше.

Подошли к памятнику. Положили цветы у подножия, на теплый от солнца полированный уральский гранит.

И замолчали. Сами собой затихли смех и шутки.

Евгений Константинович смотрел на их посерьезневшие, утомленные бессонной ночью лица и думал о том, что было сейчас самым главным.

Течет жизнь.

Растет новое поколение.

Оно скупо на слова и эффектные жесты, у него свои сложности и заботы, но за него можно не беспокоиться. Хорошей, верной дорогой пойдет оно дальше.

И ему нравилось, что они молчат.

И он знал, о чем они думают, стоя здесь, у памятника.

Часть третья

Спит ущелье и дорога,

Лишь не спит в душе моей

Вековечная тревога

Всех отцов за сыновей.

Кайсын Кулиев

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Прошло два года.

Стоял жаркий сухой июль. Разгар лета, до осени далеко, но листья на изнывавших от зноя деревьях завяли, не успевая освежиться ночной прохладой и скудной рассветной росой; трава пожухла, выгорела на открытых жгучему солнцу местах, похожая на дешевый потертый мех; зеленые шпалеры по обочинам дорог и тротуаров припудрило желтовато-серым налетом пыли. Жара действовала удручающе. Люди ходили распаренные, кислые, возле лотков с газировкой и бочек с квасом толпились очереди, а к середине дня, когда солнце, взбесившись, палило безо всякого удержу, улицы заметно пустели; даже неустрашимые воробьи забивались под застрехи или жались в тени. Одним ласточкам и стрижам зной был нипочем: они кружились высоко в небе.

В тот день Ираида Ильинична рано уехала в школу получить отпускные — работала она теперь на другом конце города, — а Оля в ситцевом платье, надетом прямо на купальник, села за пианино.

Были каникулы: можно и, полентяйничать, но ежедневные занятия уже вошли в привычку. Правда, она до сих пор окончательно не решила — музыка ли ее призвание. Так хотела мать. И разумеется, тетка. А ей самой иногда казалось, что музыкантши из нее не выйдет: слишком внешне воспринимала она те вещи, которые задавали разучивать, и об этом постоянно твердили в училище.

Непонятную ей самой сухость Оле ставили в вину еще в раннем детстве, когда она делала первые шаги за фортепиано, наигрывая простенькие пьески Беренса и Майкапара.

Первый учитель, пожилой глуховатый концертмейстер, который, однако, слышал малейшую фальшь, стоило ей «мазануть» или пропустить стоящий в ключе бемоль, имел обыкновение повторять, придержав ее резкую торопливую ручонку и показывая на клавиш: «Не бей его, Оленька, он будет кричать. Ты погладь — он споет…»