Мой дом — не крепость - [103]

— Удобно, удобно. Она так и расцветает, когда ей говорят об этом.

— Ну что ж, дай бог им счастья. Жизнь у нее, должно быть, была не очень веселая… обязательно поздравлю. Кстати, наверно, нужно нам что-нибудь придумать… молодым на презент…

— Семен Семенович уже поручил Лиде. В зарплату соберем. Свадьба у них, по-моему, в следующий вторник.

— Отчего ж не в субботу или воскресенье?

— Болбат разведенный, а разведенных регистрируют в будни.

— Ах, вот оно что. Я и не знал.

Мимо них прошла Ираида Ильинична и села в стороне, у окна. Она заметно сдала: в уголках глаз прорезалась мелкая паутинка морщин, прежняя властность, уверенность в движениях сменились непривычной для всех замкнутой сосредоточенностью, как будто она ступила на тонкий ненадежный лед и каждый шаг обязывал ее к осторожности.

Евгений Константинович встал.

— Куда вы?

— Я сейчас.

Он однажды уже пытался поговорить с Макуниной после того шумного собрания, но разговор не состоялся: Ираида Ильинична была подчеркнуто официальна.

Сегодня ему казалось несправедливым, если кому-то будет здесь плохо, среди раскрасневшихся молодых лиц, среди музыки и праздничной суеты.

В нем самом, как всегда, в день выпуска, плескалось и будоражило его хмельное воспламеняющее ощущение подъема, чуть приправленное светлой грустью предстоящего расставания с теми, кого он успел полюбить, и у него не укладывалось в голове, как можно чувствовать сегодня что-либо другое.

— Ираида Ильинична, вы позволите сесть рядом с вами?

— Пожалуйста.

Голос у нее был тусклый, отчужденный.

Ларионов сел.

— Улетают наши птенцы, — сказал он банальную фразу и, подосадовав на себя за нее, тут же исправился: — Простите за тривиальность. Я не за тем подошел. Я хочу, чтобы вы не держали на меня зла… что было, то было…

Евгений Константинович встретил ее неприязненный, внезапно ожесточившийся взгляд и замолчал.

— Вы… смеете еще говорить? Разрушили, растоптали все, что я создавала годами… Даже поссорили меня с дочерью, она… — Макунина подняла подбородок. — Одним словом, оставьте меня в покое.

— Зря вы так, Ираида Ильинична, — миролюбиво заметил он. — Поверьте, не во мне дело…

— Вы всех, всех настроили против меня! И как это можно — прикинуться интеллигентной овечкой и повести настоящий организованный подкоп против человека, который, который… — губы у нее дрогнули, — который всю жизнь отдал школе…

Он слушал, пораженный. Она говорила искренне. И так, оказывается, можно было понимать его поведение.

— Тихой сапой… низвести меня до положения чуть ли не отверженной, — желчно продолжала она. — И вы добились своего! В одной школе с вами я не могу работать. И уйду, как подыщу место!

— Очень жаль, — вздохнул Евгений Константинович. — Вы заблуждаетесь, но убедить вас, по-видимому, невозможно. Вы… расстроены (он не захотел сказать: «озлоблены»)…

— Подумать только — из-за одной несчастной двойки!

— Какой двойки?

— Той, что я поставила вашему сыну в начале года! Не притворяйтесь, по крайней мере, сейчас!

Такого он не ожидал даже от нее. Он и думать забыл о разорванной Алексеем тетради и вообще обо всей этой истории.

И почему люди, говорящие на одном языке, люди, которые ежедневно проводят бок о бок по нескольку часов, занятые общим делом, могут так фатально, так непоправимо не понимать друг друга, не уметь в возникающем споре стать на точку зрения противной стороны и, сравнив ее с собственной, найти истину объективную, трезво оценить свои и чужие промахи и ошибки?

Зачем говорить о чужих, когда даже близкие, прожив вместе целую жизнь, иногда не в состоянии постигнуть, что их разъединяет.

Скольких недоразумений, скольких глупейших раздоров удалось бы избежать человечеству, научись оно мыслить критически!

Дураки и начетчики не совались бы в первый ряд, а люди действительно умные избавились от сомнений.

А может, не надо?

Разве сомнение не могучий двигатель мысли и творчества? И кто бывает уверен?

Разве он сам, уже немолодой, порядком на веку повидавший учитель, считающий себя в глубине души неплохим человеком, не подвержен бесконечным сомнениям?

И еще: как ни поверни, а люди правильные, добродетельные в лучшем смысле этого слова, без осевшего на него в последнее время налета иронии, — они всегда немного зануды, которым не хватает снисходительности, терпимости к недостаткам других.

И все же…

Путь здесь один: распахнуть двери, беспощадно ломать заборы, перегородки и капитальные стены — идти навстречу друг другу: люди должны понимать людей лучше, чем обезьян и дельфинов.

Евгений Константинович покачал головой и, хоть с опозданием, но ответил Макуниной с обезоруживающей улыбкой:

— О двойке я помнил не дольше одного дня, Ираида Ильинична. И поверьте, очень сожалею, что нам так и не удалось поговорить откровенно. Возможно, по моей вине… Простите за навязчивость…

Он встал и пошел к дверям, откуда Зарият делала ему знаки.

— Что случилось, Зари?

— Евгений Константинович! Во дворе… я боюсь, как бы не подрались мальчишки!

Он поспешил во двор, но там обошлось без его вмешательства. Явились посторонние парни изрядно навеселе и сцепились с тетей Феней, не пропускавшей их в здание. Петя Влахов спровадил их и, довольный собой, доложил: